доме. Моя бабушка приехала из экспедиции по Саянам[645] и прямо с вокзала пришла в квартиру кузины. Прилегла на диван и родила. Бабушка слепая была на один глаз — в детстве няня неудачно открыла бутылку лимонада на кухне, пятилетней девочке осколком выбило глазик. Очаровательная девчушка была, красавица. Родители души в ней не чаяли. Ну и потакали во всем, конечно. Никогда домашней работой не загружали, вообще никак. Сестры и братья по дому прабабушке помогали, а младшенькую берегли.

Бабушка выросла, окончила Высшие женские курсы, поехала с братом в Сибирь помогать карты делать и там влюбилась в своего начальника. И он в нее. Он женат был. Попросил развод. Они повенчались. Бабушка уже беременная была. Родился сначала сын Эллий, потом вот Майя. А уже потом, через четыре года, — моя мама. Дедушка однорукий был. Точнее, рука правая была, но однажды упал с лошади, сломал, а врача в экспедиции не было, кости не срослись, мышцы атрофировались. Всю оставшуюся жизнь так и проходил с рукой в кармане. В 1935-м умер от тифа. Тоже в экспедиции. Майя говорила, что повезло, иначе расстреляли бы через пару лет. Он меньшевиком[646] был, Сталина знал, Урицкого. С Лениным переписывался, но считал его негодяем, а Троцкого уважал. Его ранняя смерть спасла и бабушку, и Майю, да и всю семью от репрессий. Бабушка его переписку с вождями сожгла от греха подальше в 1937-м. И свой финский паспорт, и английский. И мамину метрику. Просто пошли в загс на Охте и сказали, что потеряли. И стала Майя не Розой Марией, а просто Марией. И мама стала просто Маргаритой, а не Маргарет Лилиан. А бабушка так и осталась Дэзи Маргарет.

Майя окончила Ленинградский университет в 1936-м. Стала сначала рядовым геологом в институте, а потом сразу тоже начальником. Войну встретила начальником экспедиции. Искала марганцевые руды на Урале. Когда из Ленинграда началась эвакуация, Майе дали квоту на родных — на барже Геологического института можно было родственников научных работников отправить. Майя отправила бабушку, сестру и брата. А моя мама не поехала, она мужа ждала арестованного. Ей говорили, что он в «Крестах». Она передачи носила вместе с его сестрой, моей крестной Эммой. Мужа арестовали прямо на свадьбе — как английского шпиона, потому что на маме женился. А маму не тронули, потому что паспорт у нее уже советский был и национальность записана «русская». Потом, в 1968 году, в Майину квартиру на Тореза пришли двое. Ознакомьтесь, сказали. Красные корочки показали и бумажки какие-то желтые. Мама посмотрела и расписалась. Оказывается, мужа ее прямо в день ареста в 1939 году расстреляли в «Крестах». По решению особой тройки. Зря мама почти всю блокаду в Ленинграде провела. А может, не зря. Тогда бы она такой вины перед собаками и кошками не чувствовала и у меня в детстве не было бы такого количества собак и кошек. Мама ведь с Эммой биологами были. Они в сентябре 1941-го отловили всех кошек в округе и собак. Эмма держала в резиновых рукавицах, а мама ток подключала из розетки. А потом шкуры снимала профессионально, в университете научили со скальпелем управляться. И в бочку. Соли накупили заранее, когда немцы к городу подошли. Питались этими запасами две зимы. А летом картофельные очистки проращивали и сажали на огороде. Лебеда, крапива. Она потом часто мне в детстве крапивные щи варила. Вкусно, кстати.

А Майя во время войны влюбилась в своего коллегу-геолога. Она красивая была безумно. Миниатюрная, стройная, волосы каштановые, коса до пят, глаза черные, огромные. На Аленушку васнецовскую чем-то похожа. И в глазах всегда грусть. Любимый был поэтом. Тоже красавец. Выдающийся ученый. Немец. Генрих Вестингауз. Высокий, изящный, утонченный. Энциклопедист. Невероятно умный и благородный. И тоже любил ее пылко. Как сестренку. Он гей был. И у них в экспедиции целая семья была. Они даже балы устраивали — не в полевых условиях, конечно, а в Красноярске, где база была геологическая. Танцевали, шампанское пили, друг друга любили. Приходили на тайную квартиру и патефон заводили, а сами раздевались, но галстуки не снимали. Рихтер[647] приезжал к ним, на рояле играл. Тоже в галстуке. Генрих его любовником был. Но это после войны, году в 1950-м. А Майя хотела замуж. Она любила его всем сердцем — и душой и телом. Они жили вместе и спали в одной постели, но ничего не было. Генрих только стихи ей писал нежные и дарил пионы. Он жалел ее. Я читал письма. Сколько в них было доброты и света! И чувства вины. Однажды Генрих ей сказал: сестренка, я скоро умру от этой проклятой безысходности. В свой день рождения. Майя не поверила: что за чушь! А он умер от перитонита в экспедиции — аппендицит. Майя так и осталась девственницей. Я потом в ее архивах нашел эти стихи:

Дымится сигарета, окно открыто в сад, Ни тени, ни ответа. Как много лет назад.

Дрожит на стенке сетка из света и листвы, Табак болгарский крепок, упруг и стоек дым…

Ну как-то так. Может, неточно помню, там вроде рифмы почище были.

А Майя так никого и не встретила больше. Обожгла ее та любовь до самых корней. Она ссутулилась, поседела. Когда родился я, Майя ощутила материнство. Она вдруг снова обрела смысл жизни. К тому времени она работала в аэрогеологии. Летала на самолетах, в основном списанных военных, вместо второго пилота — с блокнотиком. И рисовала карты: угадывала по рельефу, по перепадам, по оврагам, по речным изгибам, где какие залежи ископаемых могут быть. Защитила диссертацию, стала начальником отдела. Купила для мамы с отцом кооперативную квартиру, чтобы, наконец, меня из коммуналки в нормальное жилье перевезти. И участок дачный получила. Зарабатывала ведь неплохо, по тем временам даже очень — рублей пятьсот-шестьсот. И все отдавала моей маме, ну и бабушке, пока та жива была. Ни бабушка, ни мама не работали: бабушке с одним глазиком и пятью детьми куда идти? А мама просто не могла — сердце. Гипертония тяжелейшая, приступы каждый день. Мной она не занималась, перепоручив старшей сестре. Мама потом от разрыва аорты умерла — когда я уже вырос и служить пошел.

Тяжело было Майе жить. Она всегда была как в экспедиции.

Все умела: и костер разжечь, и на снегу спать, и рыбу ловить, и медведя застрелить из карабина. А вот дома ничего не могла. Не замечала пыль, не понимала, что такое порядок в вещах.