Благодарное, открытое-навстречу мышление Хайдеггера, напротив, пришло к нам из будущего. Причем будущего, которое не может не наступить. Потому что благодаря этому прорыву в будущее и предоставлению ему места в настоящем это будущее у нас и появилось. Когда-то отцы Церкви сказали, что мир держится, возможно, молитвой одного праведника. Учитывая указанную выше взаимопринадлежность благодарного мышления и молитвы, мы можем утвержадть: именно это и произошло. За 50 лет после выхода книги Хайдеггера «Что зовется мышлением?» мир стал другим. Только тот, кто не знает, как на самом деле импульсы, полученные от мышления Хайдеггера (прежде всего через постмодернизм (Деррида), экзистенциализм (Сартр), неомарксизм (Маркузе), экологизм и проч.), повлияли на интеллектуальную, культурную, а потом и политэкономическую атмосферу планеты, может думать, будто то, что мы до сих пор живы, «это само собой разумеется».

Но рано и расслабляться. Еще ничего не решено с наукой, а тем более с техникой. Такие феномены как прорыв будущего всегда суть отсрочка (эпоха по-гречески и есть остановка, отсрочка). Нам было дано чуть-чуть будущего, одна эпоха, но она истекает. Поставленные вопросы забыты, ответы вульгаризированы, спасительные силы должны быть вновь пробуждены в новом благодарном мышлении, в новом прорыве-навстречу. Эта книга будет еще столетия сохранять свою актуальность и помогать такому прорыву.

(Интервью Алексею Нилогову)

А. Н. Вы как-то высказали мысль о том, что русская философия так и не выработала собственный аналитический язык, а контрабандой заимствовала все терминологии. Каким, на ваш взгляд, может быть этот самобытный язык? Не регионализирует ли он и без того региональную русскую философию?

О. М. Когда СССР запустил в космос первый спутник, то хотя во всех языках мира есть соответствующий перевод, все равно весь мир стал говорить «sputnik». Пример из гуманитарной области: когда Горбачев выступил со своим «новым мышлением», несмотря на то, что во всех языках есть перевод, «perestroyka» вошла во все языки. Сейчас вместе с компьютерами, интернетом и программным обеспечением мы заимствуем из английского всякие файлы, браузеры, чаты, блоги, сканеры, принтеры, дивайсы, юзерпики, как когда-то заимствовали техническую терминологию на заводах, как заимствована политическая лексика, хотя для всего есть русские слова или можно сделать русскую кальку. Я это говорю к тому, что если русская философия сделает то, что всем понравится, то наша лексика будет входить в другие языки в неизменном виде, это нас не маргинализирует, а сделает гуманитарными лидерами в мире. Если же мы не станем делать то, что нужно всем в мире, что будет востребовано, а наоборот противопоставим себя человечеству, но в его же терминах, как это было до сих пор, мы маргинализируемся.

А. Н. Каков ваш основной философский концепт?

О. М. У меня нет концептов в точном смысле этого слова, то есть неких слов, которые охватывают и содержат в себе другие. Вообще я считаю, что все эти кружочки из школьного курса логики с «содержаниями и объемами понятия» — очень большая натяжка. Одни слова не содержат в себе другие. «Мебель» — одно слово, «шкаф» — другое. Их происхождение различно, употребление тоже и т. д. А все попытки выстроить между ними отношения, иерархию и проч. — внешняя не нужная работа. В философии выделение главного слова, на котором якобы что-то базируется, — это фундаментализм. Казалось бы, разве не поиском таких фундаментов всегда занималась философия? Нет. Даже такая «цель философствования» уже искажает подлинную философию, которая может быть только «сама из себя» без внешней цели.

А. Н. Можно ли считать современную философию служанкой экономики?

О. М. Кто-то из мудрых сказал, что не бывает плохой поэзии: если поэзия плоха, то это уже просто НЕ поэзия. Философия, если она служанка экономики, просто не является философией. Что касается экономики, то пора уже избавляться от этой чумы — мнения о ее какой-то там первичности. Если и есть в мире что-то самое последнее, так это экономика. И это, прежде всего, знают сами богатые и те, кто обладают властью. Никто из тех, кто правит миром, давно не думает о деньгах, их решения принимаются исходя цели реализовывать проекты, отражающие какие-то ценности. А они берутся из публицистики, которая понятна правящей элите, а публицистика все берет из философии. То есть в конечном счете с большим опозданием, отсрочкой, миром все же правят философы.

А. Н. Вы с особым философским трепетом относитесь к фигуре Мартина Хайдеггера. Какое влияние оказал на вас этот немецкий мыслитель?

О. М. Я много лет поддерживаю сайт www.heidegger.ru. где выложено все, что выходило на русском языке из творчества Хайдеггера. Приходилось все это сканировать, редактировать, оформлять и проч. Что касается влияния… Само это слово еще недостаточно прояснено. Разве что в «Сфера*» Петера Слотердайка появился интересный проблеск. А вообще… Понятно, что кого ни возьми, все на всех влияли. Вычислять, в какой мере кто и на кого — бесполезно. Меня, например, больше интересует проблема не-влияния.

Меня удивляет, потрясает, как это Хайдеггер, или Кант, или Гегель, или Платон с Аристотелем НЕ повлияли на пять миллиардов человек, живущих на Земле? Ну, ладно, кто-то не имел возможности их прочесть. Но элита, учившаяся в Кембриджах и Йелях, она-то имела возможность хоть пару абзацев прочесть… Вот меня и интересует, как можно прочесть даже пару страниц великих философов и продолжать жить как прежде? Как получается, что стоят тома сочинений, изданные огромными тиражами, и люди проходят мимо? Влияние оказывается невозможным, потому что, грубо говоря, не во что вливаться вливаемому в результате влияния. А как создается сфера, которая может принимать вливаемое? Как закрывается этот сосуд от влияний? А может быть, влияний нет не только у большинства, но и у всех? Ведь говорил же Лейбниц, что монада не имеет окон, а «сходные мысли» мыслителей объясняются сходным положением в универсуме?

А. Н. Кого можно назвать вашим философским учителем? А. В. Перцева? Расскажите поподробнее о его философской деятельности.

О. М. Я слушал лекции Перцева, когда учился в УрГУ, но нельзя назвать его моим учителем. Я ведь в разное время слушал и Рикера, и Деррида, и Бибихина, но откуда такое предпочтение фонетической передаче слов письменной? Гегеля, Маркса, Хайдеггера, Ницше я читал больше, чем всех отечественных философов вместе взятых, и больше всех, чем кого-либо когда-либо мне удалось послушать.

Вообще, я считаю, мне повезло со временем и местом учебы. С одной стороны, это еще был СССР, когда платились стипендии и можно было учиться, не подрабатывая, с другой стороны, система уже настолько ослабла, что всякий дисциплинарный и идеологический контроль отсутствовал. Было время, когда я посещал университет три — пять раз за семестр, что не помешало мне получить «красный» диплом. Зато я лежал в общежитии и читал первоисточники: Платона и Канта, Шеллинга и Шелера, Маклюэна и Шопенгауэра, Шестова и Бодрийара…

В Москве трудно такое представить. В МГУ учат «светила», а значит, надо именно их посещать и читать, и контроль за первым философским факультетом страны оставался. Я общался с коллегами, и они мне завидовали. «Вот, — говорили они, — а нам приходится ходить на какие-то семинары, слушать какие-то лекции, обязательная посещаемость»…