— Но и тебя он боится, и это его угнетает, — осмелилась она сказать мужу. — Ему ужасно не хочется стать для тебя разочарованием. Алоис, пора вновь начать относиться к сыну по-доброму.

Прочувствованные это были слова; Алоису, однако же, они всего-навсего лишний раз напомнили об Эдмунде. Адольф, увы, умершему братику не чета. И все же Алоис утвердительно кивнул.

— Попытаюсь, — ответил он. — Но сердце у меня заперто на замок.

Клара же, однажды пожалев Адольфа, постепенно дала волю этому новому для нее чувству. Теперь ей хотелось наладить с ним хоть какую-нибудь близость. Но сердце этого мальчика тоже было заперто на замок. Правда, она обратила внимание на то, что Адольфа волнует наступление нового года — 1901-го. «Адольф, — сказала она, — новое столетие будет твоим. Я уверена в этом. Ты в нем прославишься».

Адольфу понравилось то, что мать вдруг заговорила с ним в таком тоне, однако он не знал, верить ей или нет. С какой стати это столетие может стать его столетием? Пока он не ощущал в себе ни малейших сил для достижения столь высоких целей. Поэтому он принялся приставать к матери с расспросами, то и дело повторяя: «Это правда так?» И в конце концов она поневоле проговорилась. «Я теперь обязана тебя любить» — вот что она произнесла, и фраза эта запала ему глубоко в душу. Впервые в жизни он осознал, что материнская (да и вообще женская) любовь не есть нечто непременное и само собой разумеющееся. Женщина может полюбить тебя по-настоящему, а может и предложить эрзац, именуемый любовью по обязанности.

Тут, однако же, вмешался Маэстро. «Не поощряй, — сказал Он мне, — неподобающего интереса к женщинам. Пусть он их лучше побаивается».

13

Ранней весной в предвечерних сумерках, когда над землею расстилался туман, а от замшелых могильных камней тянуло прелью, Адольф сидел на сыром камне низкой кладбищенской стены, дожидаясь, когда покажутся крысы. Едва крысиные мордочки поворачивались к западу, глазки их начинали поблескивать на закате, даже если солнце садилось в облака, и превращались благодаря этому в превосходные мишени. И все-таки, даже подстрелив крысу, мальчик не осмеливался к ней приблизиться. Было уже слишком темно, а значит, боязно соскочить со стены на погост.

Ранним утром, однако же, прежде чем отправиться в школу, Адольф приходил сюда и — если кошки с собаками не успевали в ходе ночного разбоя полакомиться его трофеем, а значит, крысиный трупик оставался цел или хотя бы не слишком изуродован — подносил мертвое тельце к носу и жадно принюхивался к запаху уже начавшегося разложения. Его это взбадривало. Он думал о том, что нечто похожее наверняка происходит сейчас и с телом Эдмунда.

Но даже с наступлением весны он так и не решился отправиться в лес. Сидел себе на приземистой стене сельского погоста.

Я, в свою очередь, не торопился избавить мальчика от чувства вины. Оно должно было иссякнуть само по себе. Это Наглые бередят душевные раны своих клиентов, потому что им нравится усугублять любые порывы, способные «вернуть человека на путь истинный», а мы такие чувства рубцуем или, вернее, окукливаем, чтобы не сказать мумифицируем. И здесь таится риск дальнейшего недоразвития души (а значит, искусственного сужения открывающихся перед нею возможностей), мне предстояло пребывать наготове, с тем чтобы в надлежащий миг воспрепятствовать превращению тоски, овладевшей мальчиком, в нечто экстремальное. Длительная депрессия сплошь и рядом оборачивается психическими отклонениями. Дошло до того, что, сидя на кладбищенской стене, Адольф иной раз задумывался над тем, что ему делать, если мертвая рука Эдмунда вдруг вылезет из могилы. Броситься бежать? Или попробовать поговорить с умершим братиком? Попросить у него прощения? Или выстрелить в руку из духового ружья?

Всю зиму, весну и лето 1900 года болезнь и смерть Эдмунда тяжелым грузом лежали на сердце у Адольфа.

И причина этого была проста. Адольф еще не утратил остатков совести. И если жалость к самому себе — это смазка, которой мы пользуемся, облегчая самым низким чувствам пенетрацию в человеческое сердце, то совесть стремится воспрепятствовать подобному проникновению. Совесть — это плетка, орудуя которой Наглые удерживают людей в богоугодной позе. Мы, в свою очередь, имея дело с наиболее продвинутыми представителями нашей кли-ентелы, стараемся избавить их от совести как таковой. И, добившись своего, снабжаем клиента симулякром чистой совести: отныне он готов (и может) оправдать большинство собственных эмоций, истребить или минимизировать которые пытаются Наглые: алчность, похоть, зависть… Нет нужды перечислять все семь так называемых смертных грехов. Суть в том, что человек, наделенный симулякром совести, способным оправдать и возвеличить любые злодеяния, оказывается на практике куда могущественнее человека просто (всего лишь) бессовестного. С некоторых пор наш продвинутый клиент считает правомерными и справедливыми как раз те собственные поступки, которые и вызвали у него поначалу угрызения совести и привели к возникновению постыдных воспоминаний. Могу добавить, что максимального успеха мы добиваемся в тех случаях, когда исходная и аутентичная совесть оказывается особенно упрямой, а значит, напоминает о себе даже после того, как клиент вышел на уровень субъективной непогрешимости; в такой ситуации он воспринимает рудиментарные остатки совести как личного врага, как непосредственную угрозу собственному благополучию. Разумеется, у серийных убийц, гордящихся своими «свершениями», совесть отсутствует напрочь. Естественным результатом такого положения вещей является выгода, извлекаемая нами из боевых действий, когда воюющие стороны отбрасывают совесть совершенно сознательно. Это сильно упрощает нашу работу. А вот в сравнительно мирные времена от беса требуется изрядное мастерство; точнее, мастеровитые бесы вроде меня начинают пользоваться повышенным спросом. Убедить человека (мужчину или женщину) убить ближнего — это, доложу я вам, далеко не фунт изюму. Предоставленный самому себе, человек осуждает убийство как наивысшее проявление себялюбия. Это отлично понимали еще первобытные дикари, никогда не убивавшие животных без того, чтобы попросить за это прощения.

И вот я решил укрепить в Ади ощущение собственной силы, которое придает убийце совершенное им убийство. Разумеется, он был еще слишком юн для того, чтобы стать объектом наиболее изощренных процедур и методик, поэтому я прибег всего лишь к инсталляции сновидения, в котором Адольф превратился в героя франко-прусской войны 1870 года. Имплантация содержала намек на то, что он сумел отличиться еще в предыдущем существовании — без малого за два десятилетия до того, как в 1889 году появился на свет. Было нетрудно внушить ему, что он в одиночку перебил целый взвод французских солдат, имевших несчастье атаковать практически никак не укрепленные позиции юного героя. Разумеется, этот имплантант был груб, чтобы не сказать примитивен, но я и рассматривал его всего лишь как фундамент, на котором позднее намеревался воздвигнуть куда более сложные сооружения. Героизм, проявленный в ходе франко-прусской войны, сам по себе был не более чем заведомо несбыточной мечтой, а подобное мышление «в желательном наклонении» — продукт, как правило, скоропортящийся.