С днем святого Валентина, моя загадочная и любимая!

До 22 лет я не знал, что женщины пукают, а потому был поражен, услышав подозрительный звук, лежа рядом с тобой, когда ты была на седьмом месяце. Нет, ты не первая моя женщина, но те были случайны, одно-, двух-, трехразовки и никогда не решались пустить при мне газы. Не то чтобы наивняк, но тебя я ставил так высоко, боготворил, что никак не связывал с естественными отправлениями. Так до сих пор и стоишь на этом прижизненном пьедестале: не сойти, не спрыгнуть.

А что уж точно, никогда прежде не сомневался, что я у тебя первый и единственный – ты не опровергала, да я и не спрашивал, иначе и быть не могло. Я просто не мог представить тебя ни с кем другим за этим фантазийным занятием, равного которому ничего нет и быть не может, и был уверен, что это ты по доброте своей делаешь мне великое одолжение, отдаваясь по много раз подряд, а был я жаден до тебя, все еще не веря своему счастью и не соображая, что тебе это нужно не меньше моего, а по греческому статистическому мифу, согласно слепцу Тиресию, который семь лет был женщиной, – в девять раз больше! Но откуда мне это было знать тогда? Пока не дошло до соития, а мы долго целовались и обжимались, думал больше о тебе, чем о себе, боясь вспугнуть, испугать или причинить боль, а потому орудовал там пальцами и языком, ты сама попросила, чтобы пустил в ход главное орудие – нет ничего прекраснее первого вхождения в женщину! Для обоих? Само трение – банал и однообразие, хоть и приятно, зато полный улет в оргазме, который когда у тебя есть, а когда нет.

С днем святого Валентина, моя фантазийная!

Думая о тебе, я находился в плену невежества и предрассудков, развращая, разогревая и готовя тебя неведомо для кого – может, и для себя, но теперь я уже ни в чем не уверен, потому что был какой-то прерыв в наших отношениях и матерый (в отличие от меня) кобель на твоем пути, а я, возможно, послужил лишь катализатором твоего сексуального развития. Или прав Монтень, и никакой катализатор вам не нужен: любая четырнадцатилетняя целка искушеннее в сексе и заткнет за пояс многоопытного е*аря? Что-то в этом роде – скорее всего слегка перевираю на свой лад. Еще дело в физиологии: пока не начинаются эрекция и поллюция, которой у меня никогда не было, потому что я рано нашел простой, хоть и стыдный способ опорожнять семенные протоки, но до этого мы не подозреваем, что наш пенис не только мочеиспускательный крантик, тогда как вы сызмала пытаетесь понять назначение влагалища и исследуете его пальцами, возбуждая себя и познавая истину. Вам всё известно раньше нас, вы просто великие притворщицы и жеманницы. Не в одном сексе дело. Мы по природе своей прозрачны, как стеклышко, а вы изворотливы, жуликоваты, фальшивы, с детской лжи начиная, но это ваш инстинкт самосохранения, такими вас сделала жизнь в нашем мужском шовинистическом обществе. Тебя – тем более с твоим безрадостным, безжалостным, жестоким, уродливым детством: атмосфера лжи и обмана – главная школа твоей жизни, и выжить в ней можно было только, если сама лжешь и обманываешь на каждом шагу.

С днем святого Валентина, моя скрытная!

Пытай не пытай, ничего от тебя теперь не добьешься. Дальнейшее – молчание, как сказал известно кто. Молчание, а точнее умолчание уничтожает событие – как будто его не было. А было ли? Помнишь ли ты сама? Память слабеет, инстинкт самосохранения вытесняет сомнительные воспоминания, которые загнаны в подсознанку, и ты уже веришь тому, что говоришь мне, а не тому, что было на самом деле с тобой. А вагинальная память? Память пи*ды? Трахаясь со мной, не вспоминаешь ли ты другого – предшественника? И как мне отличить правду от неправды? Как всё стало двусмысленным и колеблемым со временем. Ты говоришь, что никогда не изменяла, но теперь жалеешь, что-то упустила, не то что не с кем сравнивать, а прокисла в замужестве, какой-то внебрачный опыт прошел мимо – и как раз этот вроде бы правдоподобный довесок, который должен меня утешить, наоборот, посылает в нокаут: а вдруг привираешь, пытаясь убедить меня в своей невинности, которую, по любому, я не вправе от тебя требовать? Ты можешь распоряжаться своим телом как угодно, никто, включая мужа, не смеет посягать на это твое священное право. Не говоря уже о присущей человеку полигамии: если ты не единственная моя женщина, то почему я должен быть твоим единственным мужчиной? И что с того, если кто-то пользовался тем, что я люблю: от тебя не убудет, мое останется со мной. Почему, в конце концов, не поделиться? Когда-то, еще до никаких сомнений, на заре нашей юности, мне даже хотелось, чтобы кто-то еще тебя попробовал в моем присутствии, и убедился, как ты прекрасна во время е*ли, вся преображаешься, вот почему я предпочитаю при свете, а ты норовишь погасить свет. Почему у меня открыты глаза, а у тебя закрыты? Или ты представляешь на моем месте другого? Я сам представляю другого взамен меня – и еще больше возбуждаюсь. Вот к кому я больше всего ревную – к самому себе. И ко всем остальным, кому я пожелал тебя, но обязательно при мне, чтобы я все видел и слышал – каждое твое движение, каждый твой стон, любимая. Доггинг – только наоборот: чтобы не нас с тобой подсматривали, а я подсматривал тебя с другими, вуайерист-извращенец клятый! Это я сам вызвал джинна ревности, которому я загадывал желания, а теперь он загадывает загадки мне, одна круче другой, и я подъезжаю к тебе с моими сомнениями и вопросами.

С днем святого Валентина, моя прекрасная!

Почему никогда не ревновал к твоим платоническим страстям, хотя ты отдавалась им всей душой, а безумствую только по поводу предполагаемого состоявшегося секса? Нет, даже не это смущает, а ложь – если это ложь. Но и здесь я не могу спрашивать, а ты не обязана отвечать: don’t ask – don’t tell. Было время, когда ты бы сказала мне правду, но я не спрашивал, уверенный в тебе, как в себе, а теперь припоздал с вопросами. Время упущено: мне поздно спрашивать, тебе поздно виниться. Вот и бьюсь над этими клятыми вопросами в одиночестве, а одиночество тем и ужасно, что его не с кем разделить. Почему и когда я разуверился в тебе, когда стал накатывать на меня этот амок, это помрачение рассудка? Я проигрывал разные варианты и все глубже увязал в трясине сомнений. Почему не взял тебя, когда оба хотели – пошел против естества? Никакой ревности бы тогда к предполагаемому первопроходчику и перехватчику, а что потом – все равно. Лучше быть рогатым, чем вторым и вторичным. Разве можно забыть человека, который тебя впервые трахнул, проникнув в святая святых? Или это только для меня святая святых? Сколько раз я представлял и представляю себя на его месте и дико возбуждаюсь! Я и должен был быть на месте этого самозванца, проходимца, первопроходца! Вот что сводит с ума, отчего кретинею! Почему не я? А теперь тягаться с ним – все равно, что с мертвяком, даже если он жив, но пусть лучше будет мертв. Дело не в измене и даже не в предательстве. Грехопадение? Еще хуже. Отпадение от самой себя, от взлелеянного, вымечтанного мною образа. Как ты могла меня так подвести, так подставить? Как ты могла? – говорит обрюхаченной сестре подросток-девственник у Достоевского, просто не представляя ее за этим занятием. Это я говорю тебе, муж-подросток, потому что не могу представить тебя, е*ущейся не со мной.

Ты отдалась ему – если отдалась – за год до замужества и ни в какую не хотела идти за меня, а пошла поневоле, когда забеременела. До самых родов была уверена, что еще девушка – по крайней мере, так сама говоришь, и нет оснований тебе не верить, а я подозреваю, что у меня был предтеча, одноразовый и неведомый мне гой-френд где-то там в независимой теперь от России стране: «давала мять сосцы свои чужеплеменникам». А к соплеменнику ревновал бы мою шиксу меньше? Все-таки свой. А тут измена не мне, а всему моему роду-племени с чужеплеменником.