Прежде чем эклстонские врачи успели собраться, посоветоваться и сличить сведения о болезни, собранные каждым из них, эпидемия, подобно огню из долго тлевших углей, вспыхнула повсюду разом: не только среди бедняков, порочных или живущих честной жизнью, но и среди уважаемых горожан. В довершение ужаса, как и во всех подобных случаях, болезнь проявлялась внезапно и, как правило, оказывалась смертельной и безнадежной. Сначала стоял всеобщий вопль, потом наступило глубокое молчание, а потом пришло время для стенаний выживших.

В городской больнице было учреждено целое отделение для тифозных. Если представлялась возможность, заболевших тотчас относили туда, чтобы предупредить распространение заразы. В этом отделении и сосредоточилось все медицинское искусство и все средства, имевшиеся в городе.

Вскоре один из докторов умер вследствие своего усердия, и в течение двух дней болезнь прибрала всех сиделок и сестер милосердия в отделении. Другие сиделки городской больницы уклонялись от ухода за тифозными, и даже высокая плата не могла соблазнить одержимых паническим страхом. Доктора ужасались страшной смертности беспомощных страдальцев, предоставленных попечению несведущих наемниц, слишком грубых, чтобы осознать величие смерти. Все это совершилось уже в первую неделю после появления эпидемии.

В самом начале эпидемии Руфь вошла в кабинет мистера Бенсона — более спокойная, чем обычно, — и сказала, что ей нужно с ним переговорить.

— Охотно, дорогая моя, садитесь, пожалуйста! — откликнулся он.

Руфь стояла возле камина и смотрела на огонь, словно не слышала ответа. Помолчав еще немного, она заговорила:

— Сегодня утром я ходила в больницу и предложила себя в сиделки в тифозном бараке на время, когда в нем так много больных. Меня приняли, и вечером я отправляюсь туда.

— Ох, Руфь, этого-то я и боялся. Я заметил, какой у вас был взгляд сегодня утром, когда мы говорили о страшной болезни.

— Почему же вы говорите «боялся», мистер Бенсон? Вы ведь и сами были и у Джона Харрисона, и у старой Бетти, и наверняка у многих других, о ком мы не слышали.

— Это совсем другое дело! Но оставаться в зараженном воздухе, рядом с такими тяжелыми больными… Хорошо ли вы обдумали и взвесили все, Руфь?

Она с минуту молчала, только глаза ее наполнялись слезами. Наконец она проговорила — очень тихо, с какой-то спокойной торжественностью:

— Да, я все обдумала и взвесила. И несмотря на все опасения и раздумья, я поняла, что должна быть там.

И Руфь, и мистер Бенсон в этот момент, не сговариваясь, вспомнили о Леонарде, но ни он, ни она ничем себя не выдали. Затем Руфь сказала:

— Мне кажется, я не боюсь. Говорят, отсутствие страха лучше всего хранит от болезни. Во всяком случае, если я и чувствую естественное желание уклониться, то стоит мне вспомнить, что я в руках Божьих, и страх тотчас проходит. Ах, мистер Бенсон! — воскликнула она, разражаясь неудержимыми рыданиями. — Леонард, мой Леонард!

Тут настала его очередь утешать и успокаивать ее словами веры.

— Бедная, бедная мать, — сказал он. — Укрепите свое сердце. Леонард ведь тоже в руках Божьих. Подумайте о том, какой крошечный промежуток времени отделяет вас от Господа, если вам суждено умереть на этой работе!

— Но он… но он… Ему будет плохо без меня, мистер Бенсон! Он останется один!

— Нет, Руфь, нет. Бог и все добрые люди будут хранить его. Но если вы не можете без страха думать о его будущем, то вы не должны браться за это дело. Такая боязнь предрасположит вас к болезни.

— Я не буду бояться, — ответила Руфь, поднимая голову, над которой сиял ясный свет, словно неземное свечение. — Я не боюсь за себя. Но как мне не бояться за моего мальчика?

После непродолжительного молчания они начали обсуждать детали ее ухода, в частности как долго Руфи придется отсутствовать, занимаясь этой работой. Говоря о ее возвращении, они говорили так, словно считали его само собой разумеющимся, хотя точный срок его был им неизвестен и полностью зависел от развития эпидемии. Но тем не менее в глубине души оба чувствовали, что не высказывают главного. Руфь должна была связываться с Леонардом и мисс Верой только через посредство мистера Бенсона, который решил каждый вечер приходить в госпиталь и справляться о здоровье Руфи и о происшедшем за день.

— Я буду делать это не только для вас, моя дорогая! Там найдется много больных, и я смогу принести весточку их близким, если не буду полезен чем-то еще.

Все это они обсудили очень спокойно. Руфь медлила, словно собираясь с силами. Наконец она проговорила с легкой улыбкой на бледном лице:

— Все-таки я большая трусиха: стою здесь и разговариваю, потому что боюсь объявить о своем решении Леонарду.

— И не вздумайте! — воскликнул мистер Бенсон. — Предоставьте это мне, вы только расстроитесь.

— Нет, я должна сама ему сказать. Сейчас я соберусь с силами и постараюсь исполнить все спокойно. Надеюсь, сумею обнадежить его. Подумайте, — продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, — каким утешением послужит для бедного мальчика воспоминание о последних словах матери, если… — Голос ее замер, но затем она бодро улыбнулась и продолжила: — Нет, это надо сделать. Лучше помогите мне в другом: пожалуйста, расскажите обо всем мисс Вере. Я очень слаба и чувствую, что не смогу противиться ее уговорам в последнюю минуту. Вы поговорите с ней, сэр, пока я хожу к Леонарду?

Мистер Бенсон молча кивнул, и они вдвоем вышли из комнаты тихо и спокойно. Так же тихо и спокойно Руфь рассказала о своем намерении сыну, не смея ни голосом, ни жестом обнаружить чувства, чтобы Леонард не встревожился относительно последствий ее решения. Руфь обнадеживала ребенка и просила быть твердым. Леонард набирался от нее мужества, хотя оно происходило скорее от непонимания предстоящей опасности, чем от глубокой веры.

Руфь переоделась. Спустившись по лестнице, она прошла в старый, знакомый сад и набрала букет из последних осенних роз.

Мистер Бенсон сумел правильно настроить сестру, и, хотя лицо мисс Веры распухло от слез, она старалась говорить с Руфью весело. Когда Бенсоны прощались с Руфью, уже стоя у дверей и делая вид, что не происходит ничего необычного, вы бы и не догадались, насколько им тяжело. Последние лучи заходящего солнца освещали их, а они все никак не могли расстаться. Руфь несколько раз пыталась заставить себя выговорить «прощайте», но, когда взгляд ее падал на Леонарда, губы начинали дрожать, и она прятала лицо в букете.

— Боюсь, вам не позволят взять с собой цветы, — заметила мисс Бенсон. — Доктора часто бывают против их запаха.

— Да, наверное, не позволят. Я об этом и не подумала, — ответила Руфь. — Я сохраню только одну вот эту розу. Леонард, дорогой мой, пойди сюда!

Она отдала сыну остальные цветы — теперь ей было не спрятать волнения. Руфь постаралась взять себя в руки и улыбнуться. С этой прощальной улыбкой она и двинулась в путь. Но, дойдя до поворота, она оглянулась и посмотрела на крыльцо дома. Увидев Леонарда, стоящего на ступенях впереди всех, Руфь рванулась к нему. Он побежал ей навстречу. Встретившись на полдороге, мать и сын, ни слова не говоря, крепко обнялись.