— Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина. — Пошли. Дело не ждет. — Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.

— Послушайте, — сказал он. — Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра и сказал Бухвальду:

— Они у тебя уже робеют.

— Не волнуйся, — сказал Бухвальд. — Черный в этом не виноват, робость у него — это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.

— Ладно, — сказал старшина. — Это твои люди. Готовы?

— Постой, — сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину. — Что тут происходит?

— Я думал, вам сказали… У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей — ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать — генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать «задайте им, ребята». Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.

— А чего он артачится? — спросил Бухвальд. — Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?

— Само собой, — сказал старшина. — Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.

— Неужели нельзя было подержать его?

— Нет, — сказал старшина. — Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.

— Тогда как же нам быть? — спросил Бухвальд.

Старшина поглядел на него.

— А… — сказал Бухвальд. — Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.

— Да, — сказал старшина. — Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?

— Да, — ответил Бухвальд, но с места не двинулся. — Но все же, почему мы? Раз это французский генерал, почему этого не сделали сами французы? Почему мы?

— Может, потому, что американский пехотинец — единственная тварь, какую можно купить поездкой в Париж, — сказал старшина. — Идем.

Но Бухвальд снова не двинулся с места; взгляд его светлых, суровых глаз был задумчив и спокоен.

— Идем, — сказал он. — Ты первый.

— Если хочешь отказаться, почему не отказался до выезда из Блуа? — спросил старшина.

Бухвальд непристойно выругался.

— Веди, — сказал он. — Пора кончать.

— Верно, — сказал старшина. — Они все распределили. Французам придется расстрелять тот полк, потому что он французский. В среду пришлось везти сюда немецкого генерала, объяснять, почему они собираются расстреливать французский полк, и это досталось англичанам. Теперь им нужно застрелить французского генерала, чтобы объяснить, зачем привозили сюда немецкого, и это досталось нам. Может, они тянули жребий. Ну, все?

— Да, — внезапно охрипшим голосом сказал Бухвальд и выругался. — Да. Давай кончать с этим.

— Постойте! — сказал айовец. — Нет! Я…

— Не забудь свою карту, — сказал Бухвальд. — Мы сюда не вернемся.

— Не забуду, — сказал айовец. — Что, по-твоему, я все время держу в руках?

— Отлично, — сказал Бухвальд. — Когда тебя отправят в тюрьму за неподчинение, пометь на ней и Ливенуорт[26].

Они вышли в коридор. Он был пустым, под потолком горело несколько тусклых лампочек. Других признаков жизни не было видно, и внезапно им показалось, что и не будет, пока они не выйдут оттуда. Узкий коридор не уходил вглубь, ступенек в нем больше не было. Казалось, это земля, в которой он пролегал, опустилась, словно кабина лифта, оставив его в целости, безжизненным и беззвучным, не считая топота их сапог; побеленный камень потел, держа на себе чудовищную тяжесть спрессованной истории, напластований прежних традиций, придавленных сверху отелем — монархии, революции, империи и республики, герцога, фермера-генерала и санкюлота, трибунала и гильотины, свободы, равенства, братства и смерти и народа, Народа, который всегда выстаивает и побеждает; компания, группа, теперь тесно скученная, шла быстро, потом айовец закричал снова:

— Нет, нет! Я…

Бухвальд остановился, вынудив остановиться всех, повернулся и негромко, яростно бросил ему:

— Пошел отсюда.

— Что? — крикнул айовец. — Не могу! Куда мне идти?

— Идем, — сказал старшина.

Они пошли дальше. Подошли к двери. Она была заперта. Старшина отпер ее.

— Докладывать нужно? — спросил Бухвальд.

— Мне — нет, можешь даже взять этот пистолет себе на память. Машина будет ждать вас, — и собрался закрыть дверь, но Бухвальд торопливо заглянул в комнату, повернулся, прижал дверь ногой и снова заговорил спокойным, хриплым яростным, сдержанным голосом:

— Черт возьми, эти сучьи дети не могут прислать ему священника?

— Пытаются, — сказал старшина. — Кого-то послали за священником в лагерь два часа назад, и он еще не вернулся. Видимо, не может его найти.

— Значит, придется ждать его, — сказал Бухвальд с той же спокойной, невыносимой яростью.

— Кто тебе сказал? — возразил старшина. — Убери ногу.

Бухвальд убрал ногу, дверь за ними закрылась, лязгнул замок, все трое остались в густо побеленной камере, комнатке с электрической лампочкой без абажура, трехногой табуреткой, какими пользуются для дойки коров, и французским генералом. То есть у этого человека было французское лицо, и, судя по его выражению и взгляду, он давно привык к высокому чину и вполне мог быть генералом, к тому же у него были погоны, полная грудь орденских планок, широкий ремень и кожаные краги, однако держалось все это на простом солдатском мундире и брюках, очевидно, изношенных каким-нибудь кавалеристом-сержантом; резко встав на ноги, он стоял прямо и неподвижно, словно бы окруженный расходящимся ореолом этого движения.

— Смирно! — резко приказал он по-французски.

— Что? — спросил Бухвальд у стоящего рядом негра. — Что он сказал?

— Откуда я знаю, черт возьми? — ответил негр. — Быстрее! — сказал он, тяжело дыша. — Этот айовский щенок… Займись им.

— Ладно, — сказал Бухвальд, поворачиваясь. — Тогда держи лягушатника, и шагнул к айовцу.

— Нет, нет! — крикнул айовец. — Я не хочу…

Бухвальд мастерски ударил его; удара даже не было заметно, пока айовец не отлетел к стене и не сполз на пол. Бухвальд повернулся снова и увидел, как негр схватил французского генерала; когда Бухвальд спустил предохранитель, генерал резко повернулся лицом к стене, бросив через плечо по-французски:

— Стреляй, сучье отродье. Я не повернусь.

— Разверни его, — сказал Бухвальд.