Уже неделю они репетировали сцены с фехтованием — единственные, которые Коннеллу удавались. Он несколько месяцев не занимался физкультурой — или целый год? — и все же в какой-то степени сохранил прежнюю гибкую силу, так что кувырки выполнял с легкостью, отчего становилось еще больше стыдно за остальную часть своей игры. Отцу понравилось бы смотреть, как Коннелл отрабатывает сцены поединков. Он обожал авантюрные фильмы о мореплавателях и о Второй мировой, когда боевые друзья плечом к плечу идут навстречу опасности.

После репетиции все участники спектакля отправились к «Медичи». Завязался оживленный разговор о свободе воли. Толпа народу набилась в тесную кабинку. Коннелла притиснули к стене. Все девчонки — и в том числе Дженна, с которой у Коннелла было несколько весьма теплых встреч, причем она почти уже согласилась встречаться только с ним, — с ума сходили по одному парню, который увлекался работой по дереву, что придавало ему очаровательную вещественность в чересчур абстрактном университетском мире.

Словно пьяный от бесконечного количества выпитого кофе, Коннелл ел равиоли и вертел порционный пакетик с сахаром, когда вдруг на него снизошло озарение о природе пространства и времени, от которого мозг чуть не вскипел. Внезапно он словно воочию увидел, какой путь проделал этот пакетик, пока не попал к нему в руки: рос на поле сахарный тростник, потом его собрали, переработали на сахарном заводе, и вот сейчас эта долгая дорога завершится. И будущее, что его ждет: бумажный пакетик будет гнить в земле, пока не разложится окончательно. В один момент времени этого пакетика вообще не существовало, в другой его держит Коннелл, а в следующий — смятый пакетик валяется в мусорном баке и ждет, когда его увезут на свалку. Коннелл знал, что этого никому не объяснишь, нет смысла и пытаться. Другие актеры заспорили о драматургии Теннесси Уильямса, Юджина О’Нила и Артура Миллера. Коннелл был словно и здесь, и не здесь. «Это как на сахарной фабрике „Домино“, — думал он. — Папа когда-то делал там сахар, который расфасовывали в такие пакетики. В эту секунду в прошлом он держит пакетик в руке». Коннелл внезапно увидел, как отец мысленно заглядывает в будущее и различает смутные очертания своей жизни, жены и ребенка. А когда-нибудь он умрет и будет лежать в земле. И Коннелл тоже, а сахар будут делать по-прежнему.

Ему хотелось позвонить отцу, разделить с ним эти мысли, рожденные лихорадкой, но они и в лучшие времена любому показались бы полной бессмыслицей, а отец в своем нынешнем состоянии и вовсе ничего не поймет. И все-таки так хотелось рассказать кому-нибудь о своем прозрении, оно ведь уже ускользало. Вот-вот совсем уйдет, не успеешь даже повернуться к соседу по столику. Тогда Коннелл нарисовал себе мысленный образ отца в молодости, одетого в белый халат и с планшетом в руках, и, стискивая пакетик сахара в кулаке, мысленно послал свою мысль этому молодому человеку сквозь время и пространство. Потом надорвал пакетик, высыпал сахар в чашку и долго смотрел, как он растворяется.

Режиссер спектакля напрасно восхищалась его ораторским мастерством. Не разглядела, что за внешним блеском ничего нет. Он способен выступать перед аудиторией, произнося трескучие фразы, но убедительно изобразить юношескую наивность ему удается только потому, что он заблудился на пути к себе и знает об этом, — собственно говоря, это единственное, что он о себе знает. Выходя на сцену, он не играл.

На следующее утро он опять проспал и снова мчался как оглашенный вниз по лестнице, но на этот раз, неудачно приземлившись на очередной площадке, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге. Еле доковылял до учебного корпуса, потом до больницы и на репетицию явился на костылях, с переломом. Режиссер словно с самого начала ожидала чего-то в этом духе. Никаких дублеров у них, конечно, не было, поэтому Коннеллу пришлось так и играть на костылях. Сцены поединков пришлось ставить заново — а они с партнером уже довели их до такого совершенства, что кто-то предложил, когда нога срастется, устроить авангардный спектакль, состоящий исключительно из их кульбитов. Для нынешней постановки вместо этого добавили сцену, где персонажи мерились силой посредством армрестлинга.

Почему-то на костылях Коннелл почувствовал себя уверенней. Пришлось заново учиться ходить по сцене. Физические усилия отвлекали от навязчивого страха, что он не успеет выучить роль, и в результате перед самым спектаклем Коннелл смог наконец повторить свои реплики не по книжке. Ногу он сломал по чистой случайности, но ему нравилось тешить себя мыслью, что тут не просто случай, а в мире все-таки существуют некие высшие силы и что мистическое озарение над пакетиком сахара в шумном ресторане в самом деле позволяет прикоснуться к тайнам вселенной. Так приятно думать, что ты, быть может, в самом деле встретился с отцом в какой-то иной точке времени и пространства — просто потому, что вообразил себе это, глядя, как тают в кофейной чашке кристаллики сахара.

Не забыть бы звякнуть старику.

После одиннадцатичасовой мессы Эйлин с Эдом немного прогулялись по улицам, а потом зашли в супермаркет. Нужно было докупить кое-что — Эйлин пригласила к ужину чету Коукли. На выходе Эд вдруг остановился между автоматическими дверьми и закричал:

— Нет! Нет!

— Ох, только не сейчас! — вздохнула Эйлин. — Перестань, нам домой пора.

— Не пойду с ней! — надрывался Эд. — Полиция!

Эйлин дернула его за руку. Он вцепился в раздвижную дверь, каким-то чудом не уронив продукты.

— Ну пожалуйста, идем! — уговаривала Эйлин.

— С тобой не пойду! Полиция! Полиция!

Эйлин рванула сильнее. Эд пошатнулся, невольно сделал пару шагов и вдруг бросился на пол. Выпавшая из сумки дыня покатилась на улицу. Эйлин не могла сдвинуть его с места. Люди проходили мимо, оглядывались, потом кто-то остановился. Постепенно собралась толпа. Эд кричал и требовал полицию. Эйлин смущенно улыбалась. Подошли несколько работников магазина. Должно быть, кто-то позвонил по девять-один-один: раздвигая толпу, к Эйлин спешили двое полицейских.

— Полиция! — завопил Эд, увидев их.

— Вот твоя полиция! — со злостью рявкнула Эйлин. — Заткнись уже!

Эта вспышка сыграла ей во вред. Эйлин объяснила полицейским, что она его жена, однако Эд продолжал кричать, и ей явно не поверили. Из толпы выступила какая-то совершенно посторонняя женщина, хорошо одетая, в шубке из барашка, и сказала, что знает Эйлин.

— Я ее часто вижу в церкви, — сообщила она вполголоса, словно подчеркивая, что они незнакомы. — Она о нем заботится. Не думайте, здесь ничего противозаконного.

У Эйлин гора свалилась с плеч, и в то же время унизительно было сознавать, какое зрелище они тут устроили. Полицейские смягчились; один попросил толпу разойтись, а другой спросил Эйлин, что такое с Эдом и кому она может позвонить, чтобы попросить о помощи.

Растерявшись, Эйлин никого не могла вспомнить: ни соседей и ни единого друга поблизости.

— Вам некому позвонить?

— Я здесь никого не знаю...