гармони, ни голоса. Хозяйство, огород отнимали у Прокопия время, с усердием взялся он за новую свою работу, и заметно было, что нравилась она.

Сидела вечерами дома и Алена. Лето успокоило ее, а работы было много, мать слегла совсем, говорила уже о смерти, готовилась к ней. Алена вставала рано, доила корову, выгоняла весь домашний скот в стадо, готовила сразу и завтрак, и обед, умывала, переодевала, кормила мать, спешила на ферму к телятам, пасла их до полуденной жары, гнала на водопой, и пока они, сытые, отяжелевшие от воды, лежали на берегу за деревней, бежала домой поесть, взглянуть, как мать, покормить ее, снова шла к телятам до вечера, а уж вечером, до темноты густой, доделывала все остальные дела: пропалывала, поливала грядки, пропалывала на второй раз картошку, окучивала ее, стирала, топила баню, доила корову, сепарировала…

Для гуляний не было времени, не было охоты. Шел Алене двадцатый год, она считала себя уже очень взрослой — для девушек, по ее мнению, это был возраст переломный, как-то совестно уже было приходить к тополям, где она теперь была самая старая невеста, стояла возле коновязи, слушая игру восемнадцатилетнего парня, собиравшегося осенью на службу, уходить домой одной — подросшие ребята, как и гармонист, подступать к ней, провожать ее стеснялись, а взрослее Алены никого не было, лишь Прокопий.

Пасла она как-то телят верстах в двух от деревни, за Разгоном, на правом берегу, в июле. Телята наелись, половина стада улеглась, жуя жвачку, остальные паслись на одном месте, высоком, продуваемом ветерком. На гребне берега в траве сидела Алена, срывая травинки, плела из них что-то вроде венка, глядела за речку, на левый берег Шегарки, на копны сена, поле овса, перелески, грустила, вспоминая первую подружку свою, Зою Шапошникову, как играли они с нею в прятки во ржи, пугаясь, боясь заблудиться, и вот ей, Алене, уже двадцать лет без двух месяцев, и Зое двадцать, и как она живет там, на Алтае, а может, уже и не на Алтае, не написала ни одного письма, и какая она стала теперь, Зоя, не узнать, верно.

А он, Прокопий, возвращался в деревню, шел берегом со стороны Косарей, увидел стадо телят, Алену увидел, остановился, поздоровавшись, и, когда Алена ответила почти приветливо, сел на траву рядом, закурил. И долго они сидели так молчком. Алена все смотрела на речку, думала, травинку покусывала.

— Пасешь? — спросил наконец Прокопий, отбрасывая окурок.

— Пасу, — кивнула Алена.

— Не надоело?

— Надоело, а что делать? Иной работы нет.

— А кем бы ты хотела работать?

— Чудной ты, Проня. Кем бы хотела? Кем я могу работать с семью классами да в деревне, где баба если не телятница, то доярка? Я бы, может, садоводом хотела быть, а то лучше — цветоводом. Есть такая специальность, в газете прочитала. Цветы выращивать разные, чтоб потом их по земле рассаживали, землю украшали. Вот чего бы я хотела. Да мало ли что. Хотим одно, а берем то, что дают.

— Цветов и у нас полно всяких. Пойди по полям, каких только нет. И пахнут они лучше садовых, приятнее. Видел я садовые цветы.

— Это я знаю, что полевые пахнут приятнее.

— Алена, а ты помнишь наш разговор? — Терехин прокашлялся.

— О чем это?

— Ну в мае… Проводить тебя пробовал, а ты не захотела. Я к тому, что время быстро летит, а мы стареем. Ты одна, и я один, моложе мы уже не станем. Ежели посватаю — не откажешь? Ты мне нравишься.

— А ты мне?

— Тебе лучше знать. Потому и спрашиваю.

— Не знаю, Прокопий. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, а ты, бывало, шел по деревне и играл, то скажи ты мне тогда: Алена, иди за меня замуж, — я бы ни минуты не размышляла. Но я девчонкой была, а ты гулял с другими, с Марией. С той поры много времени утекло. Уже не теми глазами смотрю я на тебя, не теми ушами слушаю. Мне за Марию обидно. Надсмеялся ты над нею, Прокопий. Всю жизнь ее исковеркал. Куда она теперь? С кем? Кому нужна?

— Мы об этом говорили уже.

— Об этом тебе всю жизнь будут говорить. Вырастут дети, ты думаешь, они с тебя не спросят. Еще как и спросят. Вот тогда ты все поймешь, голубчик. Вот тогда ты…

— Сейчас о тебе речь, не о Марии.

— Обо мне. Как же я пойду за тебя замуж, Прокопий? Не могу ведь я просто так выйти за тебя, не любя. По нужде выход получается. Я должна полюбить тебя, как и следует быть перед браком, а ты меня полюбить. Только тогда мы можем пожениться. Но я никогда не полюблю тебя, Прокопий. Никогда не полюблю. Слишком много ты блудил, слишком много спеси было в тебе. Это ты сейчас приутих, когда мать умерла, да и возраст такой, что семью заводить необходимо. А женишься, так еще и неизвестно, как ты станешь с женой обращаться. Вот о чем я думаю, вот чего боюсь я.

— Я тебя буду жалеть.

— Ты уже пожалел одну. Я тебе нравлюсь, говоришь. Допустим. Но ты-то мне не нравишься, Прокопий. Нравятся мне твой голос, игра. Но это — пока молодая. Выйду замуж, нарожаю детей, буду гнуться над пеленками — не до песен. Потому я за что-то другое должна любить тебя, а если не любить, то хоть уважать. А иначе что и за жизнь, затевать не стоит. Так я думаю…

— Ты обо мне рассуждаешь, — Прокопий дернул ртом, — будто во мне ничего хорошего нет, одно плохое. Ну что ж, не подхожу так не подхожу. Насильно мил не будешь, как говорится. Но ты, Алена, все же поразмысли над моими словами, а? Еще разок подойду к тебе. До трех разов, старики говорят, во всем следует пробовать, так ведь? Ну а откажешь — не пропадем…

— Подумаю.

— Когда поговорим?

— Всегда успеется, не за горами живем. Мне с родителями посоветоваться нужно. Но давай, Прокопий, договоримся сразу, заранее: как скажу, так и будет, чтоб не было за спиной никаких разговоров, что сплетнями зовутся. Ты все-таки мужиком родился и на мужика должен походить. Слышал, что я сказала?

— Разговоров не будет, не бойся. Смолоду я мог ляпнуть что-нибудь невпопад, а сегодня и самому неловко вспоминать.

— Вот это и хорошо, что неловко.

Прокопий ушел, Алена все так же сидела на берегу, думая свои невеселые думы, что вот молодая она, здоровая девушка, невеста, самая пора выходить замуж, а не за кого. В двадцать трудно, в двадцать пять будет еще труднее. Одна