— Святой огонь!.. Жгите колдунью!..

Красное пламя на секунду осветило какой-то узел блестящей ткани, под которым угадывалась женская фигура, беспомощно свесившаяся со столба.

Тогда герцогу всё стало ясно.

Отбросив в сторону двух-трёх человек, загораживавших ему путь, он одним прыжком очутился лицом к лицу со злодеями. Свет факела ярко озарял его роскошный шёлковый камзол, аграф из драгоценных камней на шляпе и гордое, суровое лицо, горевшее негодованием.

— Что за проклятое дело вы здесь затеяли? — решительно крикнул герцог.

Почтительность и покорность лорду были врождёнными качествами тогдашнего сельского населения, и в первую минуту все смолкли и даже немного отступили. Но это длилось лишь один момент; всеобщее возбуждение было слишком сильно, чтобы толпа позволила этому щёголю, вооружённому только изящной шпагой, стать между нею и осуждённой на смерть колдуньей.

— Прочь с дороги, чужак! — загремел Мэтью. — Здесь не место нарядным джентльменам... Джон-кузнец, полезай наверх с факелом! Никто не смеет вмешиваться.

— Вперёд, Джон! — кричали все в один голос.

Но Джон не мог двинуться со своим факелом, так как «нарядный джентльмен» стоял на лестнице выше его, держа в руке остро отточенную шпагу.

— Первый, кто ступит на лестницу, будет убит, — сказал герцог, как только крики замолкли. — Эй, Гарри! Видишь этих злодеев? Когда я скажу «марш!», можешь хватать за горло каждого, кому удастся взобраться сюда.

Гарри Плантагенет стоял на самой верхней ступени, помахивая хвостом и показывая публике два грозные ряда зубов. Но Мэтью недаром пользовался уважением товарищей. Он быстро сообразил, что один придворный щёголь, хотя бы и с собакой, не мог представлять серьёзную опасность для двадцати пяти дюжих малых со здоровенными кулаками, твёрдо решившихся устранить его. Оттолкнув кузнеца, он решительно начал:

— Слушай, чужак!

— Не смей так называть меня, дурак! Я — герцог Уэссекский, и, если вы сейчас же не уберётесь отсюда, я прикажу до крови бичевать вас... Эй вы, деревенщина! Шапки долой в моём присутствии! Живо!

Наступило мёртвое молчание, прерываемое там и сям испуганным шёпотом.

— Милосердное небо! Герцог Уэссекский! Да он всех нас повесит! — прошептал Мэтью, падая на колени.

Одна за другой обнажались головы. Его светлость герцог Уэссекский! Может быть, будущий король Англии! А они-то вздумали грозить ему! Пресвятая Дева, защити нас!

Один из толпы, попроворней других, стоявший позади, пополз прочь на четвереньках, стараясь не быть замеченным; его примеру последовали и остальные, а Джон-кузнец бросил на землю свой дымящийся факел. Началось общее отступление.

— Ну, много ли вы наделали бед? — добродушно рассмеялся герцог. — Уходите же, все уходите! Или хотите, чтобы я позвал стражу и приказал бичевать вас... или даже повесить, как сказал ваш предводитель?

Ему не пришлось дважды повторять. Толпа молча расходилась, пристыженная, испуганная, совершенно позабыв про колдунью. Герцог не тронулся с места, пока последние не скрылись из вида, оставив Абру и его помощника, полумёртвых от страха. Из-за облаков показался бледный серп луны, озаривший площадь серебристым светом.

— Ну, Гарри, дружище, теперь, кажется, все убрались, — сказал герцог Уэссекский, вкладывая шпагу в ножны и поднимаясь на подмостки.

Длинные пряди золотых волос опускались на лицо и грудь Мирраб; она вся вытянулась, но голова её была опущена. Она медленно приходила в себя и не шевельнулась, пока герцог Уэссекский отвязывал придерживавшие её ремни; затем он ногой разбросал наваленный вокруг неё костёр. Когда последний ремень был развязан, девушка без чувств, как тюк, упала на землю.

До сих пор её освободитель ни разу не взглянул на пленницу. Для него она была несчастным существом, которое его вмешательство избавило от ужасной смерти; но ему было жаль её, как женщину, прошедшую через жестокие страдания; однако к жалости не примешивалось ни капли желания узнать, кто это, спасённое им человеческое существо. Прежде чем удалиться, он положил туго набитый кошелёк возле того места, где она лежала, и ласково сказал:

— Послушай моего совета, девушка: не принимайся больше за дурное дело. В другой раз, может быть, не окажется никого, кто мог бы выручить тебя. Пойдём, Гарри, уже поздно! — Спустившись с лестницы, он подошёл к дрожавшему Абре. — А ты, бездельник, забирай свои пожитки, палатку и все свои мошеннические приспособления и уходи отсюда как можно скорей! Страже я прикажу охранять тебя. Если же через час ты всё ещё будешь здесь, то буяны опять вернутся, и уж тогда ничто не спасёт тебя и твоей девушки.

Не дожидаясь ответа, герцог направился к реке, но, проходя по лужайке, неожиданно почувствовал, что его схватили за плащ; быстро обернувшись, он ничего не увидел, так как луна скрылась за набежавшим облаком, но услышал что-то похожее на рыдание, и до его слуха донёсся шёпот:

— Ты спас мне жизнь. Она теперь твоя. Я отдаю её тебе! Отныне, когда бы я ни вопрошала звёзды, я всегда буду молить Бога, чтобы твоей судьбой управляла самая прекрасная из всех звёзд!

Герцог ласково улыбнулся, мягким движением высвободил свой плащ и, не проронив ни слова, продолжал свой путь.

VII

Никогда за всю свою долгую жизнь не была её светлость герцогиня Линкольн в таком ужасном положении. Головной убор съехал у неё на бок, а полное, покрытое бесчисленными морщинками лицо выражало глубокое огорчение.

— Дальше, дальше! — повторяла она, задыхаясь от волнения.

Перед нею стояли, обнявшись, две хорошенькие молоденькие девушки, раскрасневшиеся от волнения. Стройные, в плотно охватывающих талию корсажах, в юбках с фижмами, с блестящими локонами, выбивавшимися из-под лёгких кружевных чепцов, две прелестные фрейлины строгого двора королевы Марии.

Сидя в высоком кресле с прямой спинкой, герцогиня Линкольн нервно стучала по ручкам кресла своими полными пальцами, на которых сверкали драгоценные кольца.

— Что же вы не продолжаете, милая Элис? — с нетерпением проговорила она. — Эта девочка просто уморит меня!

— Вспомните, ваша светлость, ведь вечером было очень темно, — продолжала Элис, с трудом переводя дух. — Мы с Барбарой прогуливались вдоль низкой стены, как вдруг тучи разошлись, и мы увидели внизу, совсем... О, я не могу ничего больше сказать... я так люблю её!

— Продолжайте, дитя моё! — сказала её светлость, глаза которой, всегда добрые и ласковые, теперь смотрели сурово и строго.

— Это, миледи, Барбара её видела, — слабо возразила Элис, — а я не верю, чтобы это была Урсула.

— Она была с головы до ног закутана в тёмный плащ,