– А что мы выдвигаем в качестве претензии? – спрашивает Дрэгер. – По закону мы не имеем права…

– К черту закон! – взрывается Ивенрайт, не настолько непроизвольно, насколько делает вид, но, черт возьми, уже пора погорячиться! – Провались он в тартарары! – Дрэгер, кажется, слегка удивлен этим всплеском и замирает, держа горящую спичку над своей трубкой. – Я хочу сказать, Джонатан, мы должны снова начать работать!

– Да, конечно…

– Значит, надо что-то делать.

– Возможно… – Дрэгер слегка хмурится, раскуривая трубку. – Но, как бы там ни было, у вас найдутся желающие целый день стоять на улице при такой погоде?

– Конечно! Лес! Артур, ты как? Ситкинсов здесь нет, но я гарантирую, что они согласятся. И я.

– Но, прежде чем вы пуститесь в эту мокрую и противозаконную авантюру, я бы хотел, если мне будет позволено, предложить вам кое-что.

– Господи Иисусе!.. – Как будто я не жду уже целую неделю, чтобы ты хоть как-то оправдал свою зарплату. – Конечно, мы с радостью выслушаем ваше предложение.

– Почему бы сначала не поговорить с мистером Стампером? Может, никакого хождения под дождем и не потребуется.

– Поговорить? С Хэнком Стампером? Вы же видели вчера, как разговаривают Стамперы, как чертовы людоеды…

– Вчера я видел, как его спровоцировали задать урок хулигану; и то, как он поступил, отнюдь не поразило меня какой-то особенной неразумностью…

– Неразумность – это то самое слово, Джонатан: разговаривать с Хэнком Стампером – все равно что общаться со столбом… Разве я не ходил к нему? И какие я услышал доводы? Динамит, который в меня запустили.

– И все же я бы предпринял эту небольшую поездку вверх по реке и попросил бы его пересмотреть свою точку зрения. Ты и я, Флойд…

– Вы и я? Разрази меня гром, чтобы я сегодня туда поехал!..

– Давай, Флойд, а то ребята подумают, что ты боишься выходить на улицу по вечерам…

– Джонатан… вы не знаете. Во-первых, он живет на другом берегу реки, и туда нет дороги.

– Разве мы не сможем взять в аренду лодку? – спрашивает Дрэгер, обращаясь ко всем присутствующим.

– У мамы Ольсон, – поспешно отвечает Тедди, стараясь не встречаться с потемневшим взглядом Ивенрайта. – Мама Ольсон, за консервным заводом, сэр, она даст вам моторку.

– Но там дождь, – стонет Ивенрайт.

– Она и тент вам даст, – добавляет Тедди, сам несколько удивляясь обилию своих предложений. Он выскальзывает из-за стойки, чтобы поправить рычаг на платном телефоне. Он поднимает трубку и смущенно улыбается. – Вы можете позвонить ей прямо отсюда.

Он видит, как Дрэгер благодарит его вежливым кивком и поднимается со стула. Тедди передает ему трубку, чуть ли не кланяясь. – Да. Хотя я еще не понимаю, в чем тут дело, но я чувствую, что этот мистер Дрэгер – не обычный человек. Он положительно умен и в высшей степени тонко чувствует. К тому же он может быть и бесстрашным. – Тедди отступает и замирает, сложив свои ручки под передничком и глядя на то, с каким уважительным молчанием все ждут, когда Дрэгер наберет номер и закажет разговор, как собаки, с немым повиновением ожидающие следующего шага своего хозяина. – Но и это не все, в нем есть нечто большее; да, он разительно отличается от других…

(К утверждению, что яд для одного может оказаться кайфом для другого, следует добавить, что то же самое относится и к тому, что святой для одного может оказаться злом для другого и герой для одних может стать величайшей обузой для других. Так и Ивенрайту стало казаться, что герой, которого он так долго ждал для разрешения всех неприятностей со Стамперами, оказался всего лишь обузой, усугубившей неприятности.

Вместе с Дрэгером он упрямо преодолевал течение в довольно утлой лодчонке с навесным мотором, который вызывал мало доверия. Дождь поутих и перешел в обычную зимнюю морось… не столько дождь, сколько мутный серо-голубой туман, который, вместо того чтобы опускаться на землю, лишь облизывает ее, вызывая глубокие патетические вздохи у растущих по берегам деревьев. Впрочем, довольно приятный звук. В нем не было ничего угрожающего. Старый добрый дождь, если и не приятный, то вполне приемлемый, – старая седая тетушка, приезжающая погостить каждую зиму и задерживающаяся до весны. С ней привыкаешь жить. Приучаешься мириться с некоторыми неудобствами и не раздражаться. Ты же знаешь, что она редко сердится и совсем не злобна, так что же горячиться, а если она слишком надоедлива, так надо научиться не обращать на нее внимания.

Что и пытался сделать Ивенрайт, пока они с Дрэгером ехали в открытой лодке, взятой у мамы Ольсон. Ему удалось почти совсем не обращать внимания на морось и не горячиться по поводу влажного ветра, но, как он ни старался, ему не удавалось игнорировать поток, хлещущий ему на шею и заливающийся в штаны. Уже миновал час с тех пор, как они тронулись от причала у консервного завода к дому Стамперов, – вдвое больше, чем должна была бы занять вся дорога, а все потому, что он не проверил – прилив или отлив, чтобы поймать нужное течение.

Ивенрайт скрючился у мотора, храня промозглое молчание; сначала он злился на Дрэгера, предложившего нанести мистеру Стамперу этот бессмысленный визит, а потом со всей яростью обрушился на самого себя не только за то, что не выяснил, куда течет река, но и за то, что настоял на аренде лодки, вместо того чтобы доехать на машине до гаража и погудеть Стамперу, чтобы тот их перевез. («Он может не приехать за нами, – объяснил он Дрэгеру, когда тот предложил добраться к Стамперам на машине, – а если и приедет, с этого негодяя станется не отвезти нас обратно», – прекрасно понимая, что Хэнк страшно обрадуется случаю оказать дружескую помощь и, скорей всего, будет сладким, сукин сын, как варенье!) И последней досталось маме Ольсон за то, что она выдала ему дырявое пончо, в котором он чуть не захлебнулся, уж не говоря о загубленной пачке сигарет.

Едва различимый в темных сумерках, Дрэгер сидел на носу, перевернув трубку и не произнося ничего, что могло бы сделать поездку более приятной. (Да и когда вообще этот сукин сын сказал что-нибудь ценнее, чем «это надо обсудить». Меня уже тошнит от этого.) Каким образом Дрэгеру удалось вскарабкаться на самую вершину профсоюзного бизнеса, оставалось для Ивенрайта неразрешимой загадкой. Кроме внешности, в нем не было ничего. Мало того что он опоздал на неделю, за все свое пребывание в городе он не сделал ничего для бастующих – походил, покивал да поулыбался как придурок. (Разве что – смешно сказать! – все время что-то корябает в своей записной книжке.) Он не задал ни единого вопроса (но, как это ни смешно, такое ощущение, что все ответы у него уже записаны) ни о моральном состоянии участников столь длительной забастовки, ни об истощившемся забастовочном фонде, ни о чем, к чему подготовился Ивенрайт. (Как будто он считает, что он такой умный, что ему незачем снисходить с какими-либо вопросами до таких болванов, как мы.) Единственное, что Ивенрайт был вынужден поставить ему в заслугу (может, он считает, что мы должны целовать ему ноги только потому, что у него есть какой-нибудь дружок в Вашингтоне), это его спокойное и ненавязчивое поведение (…ну ничего, он еще увидит). К тому же Флойд не мог не восхищаться его умением ставить людей на место, доводя до их сведения, что он – начальник (надо бы и мне научиться), а они всего лишь жалкие исполнители (это – единственный способ добиться уважения и дисциплины от пачки идиотов).