Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот оно, оказывается, что. Вот почему и упырь приходил ко двору, и Василий с того света на коне прискакал. Приоткрыла, выходит, ненароком Липка ту дверь, что обыкновенно затворена плотно: лишь по праздникам некоторым открывается.
А берегиня знай себе продолжает:
— Тебя-то племя наше не обидит. Все, кто за чертою незримой живёт не-жизнью, видели: добр ты к одной из тридевяти сестрениц. И она в тебе, выходит, нашла чего-то. Уж не мне судить, чего: и тем паче не людям смертным. Только народу честному, к коему ты принадлежишь, от того зло выходит. Всей твоей земле родной. И народ на зло ответит, сам понимаешь. Раз уже пришли, поговорили с тобой: второй раз придут — говорить не станут. Скоро это случится.
Уж об этом Сеслав сам догадывался. Давно думал, что лучше бы и с отшиба уйти, вовсе от людей далеко: но куда? Совсем отшельником не проживёшь, ему нынче и землянку-то не по силам выкопать — куда там дом построить.
— Ну и что ж поделать?
— А это ты сам решай, Сеслав. Тут я тебе не советчица. И ни людям деревенским, ни духам окрестным не начальница. Коли желаешь, так дождись Семика и Липку восвояси отпусти: не пропадёт. А коли не пожелаешь, твой грех будет.
Дружинник недолго размышлял. Бросил взгляд сначала на деревню. А потом — на дверь избы, где Липка крутилась за какой-то работой. Ветерок волосы чёрные шевелит, из-под подола стройные ножки выглядывают: тонкие-тонкие. Суетится с чем-то, старается.
— Нечего мне тут решать. Сто лет добра от людей не видал, а от этих — и вовсе отродясь… Мне их беды, госпожа берегиня — я б сказал, до какого места, да не при тебе. Хоть гори оно все огнём, синим пламенем… с голоду да хворей помирай, не моя это забота более. Что мог, сделал уже для людей. И чего получил взамен? Я тебе вот как скажу. Если уж выбирать, так мне нынче мертвецы православные ближе. А грех… коли Господь Бог справедлив да мудр, простит мне его. А если не можно человеку простить, что полюбил он на старости лет всею душой и счастье обрёл, коего не знал прежде — тогда на что такой боженька потребен?
Вот так и молвил, от чистого сердца. Об Иване ему, что ли, беспокоиться? Али о дочке его? О бабах злых, что шепчутся меж собой да мужиков против них с Липкой науськивают? Знавал Сеслав людей добрых, да те нынче на другом свете: что старый князь, что Василий, что все прочие.
Берегиня только головой покачала. Сеслав отвернулся на миг, на русалку любимую глянуть, назад поворотился — а всё, нету гостьи. Как растаяла. Перекрестился Сеслав да пошёл дрова рубить.
***
А вскорости и год минул с того времени, как впервые Сеслав повстречал Липку. Снова вот-вот Семик настанет.
Видно было по Липке, что она беспокоится: сама не своя сделалась. Ясное дело, и ей поведала берегиня в тот день, что к чему. Сеслав тоже стал смурным, потому как чуял: недоброе случится, и очень скоро. Это он перед берегиней бахвалился, что сомнений никаких не имеет: но были, конечно, в душе сомнения.
Всё ж деревня родная, пусть не любят в ней Сеслава. Уйти некуда, да видать и не поможет это: человек, как ни крути, принадлежит родной земле. Кабы иначе, то берегиня бы иной совет дала, кроме как или Липку отпустить — или брать тяжкий грех на душу.
Думал-думал. А меж тем накануне Семика шум в деревне начался: издалека видно — собрался народ, спорит. Не иначе как к дому на отшибе идти собираются. И уж точно не с добрым словом. Слышал дружинник краем уха, что в селении совсем плохи дела стали, нет никакой мочи более это терпеть у людей. И что Липку открыто уже злой колдуньей клянут, а про Сеслава говорят — будто это он, от обиды на честной люд, её подговаривает на козни.
Ясное дело, чем такое закончится. Но страха Сеслав не ведал, и тому были причины.
Во-первых, знал он этих людей. Хлебопашцы да ремесленники: нету в них духа, который у воина имеется. Боязно им самим идти на Сеслава: знают, что коли придут — он хоть на хромой ноге, а многих приголубить успеет. Во-вторых, было чувство, что и за топор браться не придётся: не дадут заложные покойники в обиду ни его, ни Липку. Горе людей деревенских ждёт, если решатся. Горе и погибель. А в-третьих… ну помрёт, и что? В дружину к старому князю пойдёт, плечом к плечу с Василием встанет. Разве ж это плохо? Смерти бояться — глупее нет. Каждый в положенный час помрёт, страх ему времени отпущенного не прибавит.
Ко всему прочему, зародилось в душе у Сеслава ещё одно сомнение. Что, коли не мерещатся ему чудеса всякие — а просто-напросто потонул в реке тогда? И сам уже год как покойник заложный? А всё, что кругом творится, так то в посмертии — проверяют его силы неведомые да испытывают? Решают, куда душу грешную определить? Пустые, конечно, размышления: истины не изведаешь.
Ночь уже почти настала. Сидел Сеслав на пороге, глазел на деревню: огни там горят, никак факелы — точно, дураки к нему наведаться вздумали. Липка подошла, обняла мужа за плечи, к спине его прижалась, дышит подле уха: хоть говорить не умеет, но тут без слов всё понятно. Руки мягкие, запах от волос её — родной уже. Неживая, только лучше всякой живой.
Сплюнул на землю Сеслав, лаптем растёр и сказал:
— Нет, Липка. Никуда я тебя не отпущу, не бывать этому. Уж как сложится, вот так пусть и сложится.
Русалка только поцеловала его нежно. Устроилась сбоку, голову положила Сеславу на колени. Он ей волосы приглаживать стал. Всё такие же: на вид мягкие, на ощупь мокрые. Липка дышит тихо, сама холодная — но другое тепло от неё чувствуется. Изнутри. Может, и нету души в ней, а тепло есть.
В деревне между тем переполох начался. Тени какие-то мелькают, издалече не разберёшь: но люди кричать начали, сначала злыми голосами. А потом — страшными. Бабы воют, а мужики — ещё пуще них. Загорелось что-то тут и там, а вон уже и