— Это верно, ты ездил в Берлин. Что ж, представь, что вы поехали в Израиль. Представь отели, где вы останавливались бы, поездки на такси, фалафель, мезузы из иерусалимского камня, которые вы повезете домой.

— Не пойму, куда ты клонишь.

— Ну, я знаю, что отдаю больше шестидесяти процентов дохода.

— Ну, то есть налогами? Ты там живешь.

— И это означает, что я тем более должен нести финансовое бремя.

— Тамир, я правда не понимаю, к чему этот разговор.

— А ты не только отказываешься что-то честно отдать, ты еще и отбираешь.

— Что отбираю?

— Наше будущее. Ты знаешь, что больше сорока процентов израильтян думают об эмиграции? Был такой опрос.

— И я как-то в этом виноват? Тамир, я понимаю, что Израиль — это не университетский городок, и какая это пытка — быть сейчас оторванным от семьи, но ты не на того чувака напал.

— Ну же, Джейкоб.

— Что?

— Ты плачешься, как тебе хреново, какая у тебя ничтожная жизнь. — Тамир наклонился вперед. — Я боюсь.

Джейкоб от волнения не мог вымолвить ни слова. Казалось, будто он вошел сегодня вечером на кухню с картонными рентгеновскими очками и в досаде швырнул их на пол, а вместо объяснений, что это очки для прикола, чтобы обманывать других, будто в них видишь все насквозь, Тамир вдруг взял и стал прозрачным.

— Я боюсь, — повторил он. — И меня тошнит от общения с папашей Эйтана.

— У тебя есть не только папаша Эйтана.

— Это верно: у нас есть арабы.

— У нас.

— У нас? Твои детки спят на органических матрасах. А мой сын сейчас в самом пекле. — Тамир снова показал рукой на телеэкран. — Я отдаю больше половины всего, что имею, а ты — один процент, щепотку. Ты хочешь иметь отношение к эпическим событиям, и ты чувствуешь себя вправе учить меня, как мне устраивать мой дом, и притом ты ничего не даешь и ничего не делаешь. Давай больше или болтай поменьше. Но больше не говори у нас.

Как и Джейкоб, Тамир предпочитал не держать телефон в кармане и всегда выкладывал его на стол или куда-нибудь. Несколько раз, несмотря на то, что их телефоны совсем не были похожи, Джейкоб хватал трубку Тамира. В первый раз на рабочем столе было фото маленького Ноама, готовящегося бить угловой. В следующий раз там было другое фото: Ноам в военной форме, отдает честь. В следующий раз: Ноам на руках у Ривки.

— Я понимаю, что ты волнуешься, — сказал Джейкоб. — Лично я бы лез на стену. И на твоем месте я бы тоже, наверное, злился на меня. Тяжелый день выдался.

— Помнишь, как ты залип на нашем бомбоубежище? Когда первый раз приезжал? И твой отец тоже. Мне пришлось вас оттуда практически выволакивать.

— Это неправда.

— Когда мы разбили полдюжины арабских армий в сорок восьмом…

— Мы? Ты даже еще не родился тогда.

— Да, верно, мне не надо было говорить мы. Ведь это включает тебя, а ты к этому не имеешь никакого отношения.

— Да ровно столько же, сколько и ты.

— Вот только мой дед рисковал тогда жизнью, а значит — и моей жизнью тоже.

— У него не было выбора.

— Америка всегда была возможным выбором для нас. Так же как Израиль — для вас. Каждый раз вы завершаете свой седер словами: "На будущий год в Иерусалиме", и каждый год вы предпочитаете справлять седер в Америке.

— Это потому что Иерусалим тут как идея.

Тамир рассмеялся и хлопнул по столу:

— Не для тех, кто там живет, поверь. Не для тех, кому приходится надевать на своего ребенка противогаз. Что делал твой отец в семьдесят третьем, когда египтяне и сирийцы теснили нас к морю?

— Он писал статьи, устраивал марши, лоббировал.

— Ты знаешь, я люблю твоего отца, но я надеюсь, ты себя слышишь, Джейкоб. Статьи? Мой отец командовал танковым подразделением.

— Мой отец не стоял в стороне.

— Он делал, что мог делать, ничем не жертвуя и даже не рискуя. Как ты думаешь, он рассматривал возможность сесть в самолет и отправиться в Израиль?

— Он не представлял, как это — воевать.

— Это не очень трудно, просто стараешься не умереть. В сорок восьмом винтовки раздавали ходячим скелетам, едва они сходили с кораблей из Европы.

— И у него была дома жена.

— Да ты что.

— И это была не его страна.

— Вот, в яблочко.

— Его страной была Америка.

— Нет, у него не было родины.

— Америка была его родиной.

— Америка — это страна, где он снимал угол. И ты знаешь, что случилось бы, если бы мы проиграли ту войну, как многие и многие из нас боялись?

— Но вы не проиграли.

— Ну, а если бы? Если бы нас опрокинули в море или просто перебили до последнего там, где мы стояли?

— Ты это к чему?

— Твой отец писал бы статьи.

— Я не очень понимаю, чего ты добиваешься этими словесными упражнениями. Пытаешься показать, что ты живешь в Израиле, а я нет?

— Нет, что ты можешь обойтись без Израиля.

— Обойтись?

— Да. Ты любишь его, поддерживаешь, поешь о нем, молишься о нем, даже завидуешь евреям, которые там живут. Но ты не пропадешь и без Израиля.

— В смысле, не перестану дышать?

— В этом смысле, да.

— Ну, в этом смысле и Америка для меня не обязательна.

— Абсолютно точно. Люди думают, что у палестинцев нет родины, но палестинцы умирают за свою родину. Это вот тебя надо жалеть.

— Потому что я не стану умирать за страну?

— Именно. Это еще не все. Ты вообще ни за что не станешь умирать. Прости, если это ранит твои чувства, но не притворяйся, будто это неправда или несправедливо. Джулия была права: ты ни в что не веришь.

Именно в этот момент каждый из них должен был сорваться, но Джейкоб взял со стола свой телефон и спокойно сказал:

— Пойду отолью. И когда я вернусь, мы сделаем вид, что последних десяти минут не было.

Тамир никак не отреагировал.

Джейкоб заперся в ванной, но он не стал мочиться и не стал притворяться, что ссоры не было. Он вынул из кармана телефон. На рабочем столе было фото, сделанное на шестой день рождения Макса. Они с Джулией дали Максу полный чемодан разных костюмов. Там был костюм клоуна. Костюм пожарного. Индейца. Посыльного. Шерифа. Первым, который Макс примерил, что и увековечено в цифровом снимке, был костюм солдата. Джейкоб смыл унитаз вхолостую, открыл настройки телефона и заменил фото на рабочем столе какими-то из стандартных обоев: изображением листа, оторванного от дерева.