Я не хотела ничего понимать, но вспомнила Кейтлин, тянущую меня за футболку, не отпускающую, кажется, никогда: «Асси, сок! Сок!» Вспомнила ее деспотическую требовательность. По другую сторону забора молодая женщина у стойки администратора смотрела за таким же малышом, подметающим веткой бетонные ступеньки, шаркающим по ним упрямо и бесконечно, словно в наказание.

— Но дети все такие. Ты что, думала, я буду тебя развлекать? Что мы с тобой будем обмениваться мнениями о поэзии Бродского?

Мать села, скрестив ноги, уронила ладони на колени.

— Я думала, что мы с Клаусом будем жить долго и счастливо, как Адам и Ева в виноградном шалаше. Я исполняла архетипическую роль. Я лишилась своего долбаного ума.

— Просто ты любила его.

— Да, я любила его, ты довольна? — закричала она мне в лицо. — Я любила его, думала, что ребенок укрепляет семью и прочий вздор, а потом у нас появилась ты, и однажды утром я проснулась замужем за никчемным, слабым, эгоистичным человеком, которого терпеть не могла. А ты, ты только требовала, требовала, требовала — «мама! мама! мама!», — в конце концов я была готова швырнуть тебя об стену.

Меня затошнило. Нетрудно было в это поверить, представить себе. Я видела это все даже слишком ясно. И понимала, почему она никогда не рассказывала мне об этом — легко было удержаться.

— И ты оставила меня у соседки.

— Я не собиралась надолго тебя оставлять. Попросила ее посидеть с тобой только остаток дня, чтобы поехать на пляж с друзьями. Одно цеплялось за другое, у них были свои друзья в Энсенаде, и я поехала сними. Это было замечательно, Астрид, невероятно. Свобода! Ты не представляешь себе. Можно сидеть в ванной, сколько хочешь. Спать после обеда. Весь день заниматься любовью, ходить на пляж и не думать каждую секунду: «Где Астрид? Что она делает? Куда еще залезла?» И ты уже не висела на мне круглосуточно, не канючила «мама-мама-мама», вцепившись в меня, как паук.

Она вздрогнула. Она до сих пор с отвращением вспоминала касания моих пальцев. У меня голова закружилась от ненависти. Вот моя мать, женщина, вырастившая меня. Разве у меня мог быть когда-то хоть один шанс?

— Сколько тебя не было? — Голос звучал тускло, безжизненно даже в моих собственных ушах.

— Где-то год, — тихо сказала она. — Плюс-минус несколько месяцев.

И я не сомневалась. Каждая клетка моего тела кричала, что это правда. В памяти всколыхнулись все ночи, когда я ждала ее возвращения, ловила звук ключа в замке. Неудивительно. Неудивительно, что меня пришлось насильно отрывать от нее, когда я пошла в школу. Неудивительно, что я всегда боялась — мать не вернется домой, бросит меня. Ведь она уже так поступала.

— Но ты задаешь не тот вопрос, Астрид. Не спрашивай, почему я ушла. Спроси, почему я вернулась. Проехал грузовик с четырьмя лошадьми в прицепе. До нас долетел лошадиный запах, над перегородкой мелькнули блестящие крупы, и я вспомнила день скачек, Гордость Медеи.

— Тебя надо было стерилизовать.

Она вдруг вскочила и припечатала меня ладонями к стволу. В ее глазах стояло море, окутанное туманом.

— Я могла бросить тебя там, но не сделала этого. Ты что, не понимаешь? Раз в жизни я поступила правильно. Ради тебя.

Теперь я должна была простить ее, но было слишком поздно. Я не стала произносить свою реплику в этой сцене.

— Вранье. Ради себя, — сухо сказала я.

Ей хотелось дать мне пощечину, но было нельзя. Свидание тут же прервали бы.

— Раньше ты никогда такой не была, — сказала мать. — Ты стала твердокаменная. Сьюзен рассказывала мне, но я думала, это только поза. Ты потеряла себя, Астрид, свою мечтательность и нежность.

Глядя ей прямо в лицо, я не давала матери отвести взгляд. Роста мы были одинакового, но я стала более плотная, крепкая, в честном бою я, наверно, могла бы взять над ней верх.

— Я думала, тебе понравится. Разве не это ты ненавидела в Клер? Не ее нежность? Будь сильной, повторяла ты, я презираю слабых.

— Да, я хотела, чтобы ты была сильной, но невредимой. Я не хотела такого разрушения. Ты словно дом, в который попала бомба. Ты пугаешь меня.

Я улыбнулась. Мне нравилось, что я ее пугаю. Невероятно — мы поменялись местами.

— Тебя? Великую Ингрид Магнуссен, богиню сентябрьских пожаров, Святую Санта-Ана, вершительницу жизни и смерти?

Мать протянула руку, чтобы потрогать мое лицо, как слепая, но не смогла дотронуться до меня. Я сожгла бы ее, если бы она это сделала. Рука осталась в воздухе, неуверенно покачиваясь перед моим лицом.

— Астрид, ты единственная светлая часть моей жизни. Когда я вернулась к тебе, мы уже не расставались никогда, ни разу до этого…

— До убийства, ты имеешь в виду.

— Нет, до этого. До того, как ты стала… сейчас. — Ее попытка дотянуться до меня растаяла, словно закатное зарево. — Когда я вернулась, ты узнала меня. Я вошла, ты сидела у двери на полу. Ты подняла голову, улыбнулась и протянула руки, чтобы я взяла тебя. Будто ждала.

Мне хотелось выжечь эту минуту синим огнем ацетиленовой сварки. Сжечь и развеять по ветру пепел, чтобы его пылинки никогда больше нельзя было соединить.

— Я всегда ждала тебя, мама. Это постоянная черта моей жизни — ожидание. Вернешься ты или забудешь, что привязала меня у магазина, потеряла в автобусе?

Рука опять потянулась ко мне. Хоть и робко, но на этот раз она коснулась волос у моей щеки.

— А сейчас?

— Нет. — Я отбросила ее руку. — Больше не жду. С тех пор как Клер показала мне, что значит быть любимой.

Теперь у матери был усталый вид, каждый день ее сорока девяти лет отпечатался на лице. Она подняла свои теннисные туфли.

— Я выполнила свои обязательства по контракту? Или ты хочешь узнать что-то еще?

— Ты раскаивалась когда-нибудь в том, что сделала?

Ее глаза стали горькими, как белладонна.

— Ты спрашиваешь о раскаянии? Позволь сказать тебе о нем пару слов, дорогая. Ему нет конца. Невозможно найти начало цепочки, которая привела нас от одного события к другому. Надо ли раскаиваться во всей цепочке целиком или в каждом звене по отдельности, словно их можно разъединить? Раскаиваться ли в начале, которое привело к такому плохому концу, или в самом конце? Ты даже приблизительно не можешь оценить, сколько времени я посвятила размышлениям на эту тему.

Я никогда не думала, что однажды услышу, как моя мать, Ингрид Магнуссен, признаётся, что она в чем-то раскаивается. Теперь она стояла передо мной, дрожа от этого признания, и у меня не было слов. Все равно что увидеть, как река поворачивает вспять.

Мы стояли и смотрели на пустую дорогу.

— Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда? — спросила я. — Куда поедешь?

Мать вытерла с лица пот воротником платья. Из кирпичного административного здания выходили секретари, помощники, служащие, охранники. Сгибались на горячем ветру, придерживали юбки, шли обедать в какие-нибудь симпатичные «Коко'з» и «Денни'з» с хорошими кондиционерами. Увидев нас с матерью, они сбивались в группки и вполголоса о чем-то говорили. Было заметно, что она уже стала знаменитостью. Мы смотрели, как они заводят машины. Я знала, что мать представляет себя на их месте, с ключами в руке, с ногой на педали газа, представляет стрелку бензомера на отметке «ПОЛНЫЙ». Она вздохнула.