После меня осталась фотография настоящей Исабель де Альсасуа, вырезанная из одной из аргентинских газет, описавших ее свадьбу с неким Фернандо Оконом. Своей рукой я написала лишь одно слово: «Простите». Я ничего больше не смогла написать вдовствующей великой герцогине Алехандре. Я ничего больше не смогла написать и никому другому.

* * *

Теперь, когда все закончилось, любовь моя, ты уже знаешь, что я тебя любила и что я тебя по-прежнему люблю. Это мое признание запоздало, я это знаю, и твоя смерть стала для меня карой за мою медлительность.

Что же мне осталось? Дорога, по которой я никогда никуда не приеду, и жизнь, в которой не будет тебя. С этим тяжким грузом я буду идти по дороге жизни до конца своих дней. Впрочем, у меня есть оптимистическая история, которая будет для меня тем посохом, на который опирается странник.

Мне кто-то когда-то давно рассказывал — рассказывал там, куда ветры несут мольбы человеческие, там, где боги восседают на заснеженных вершинах гор, там, где жить — это значит стремиться к Богу, а умереть — это значит встретиться с Ним, — что жизнь представляет собой цикл, который никогда не заканчивается: всегда, когда подходит к концу одна жизнь, вместо нее начинается другая. В этом и заключается дарованное нам богами бессмертие.

Только сейчас, любовь моя, только сейчас я это наконец-то поняла.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что ты не удивил меня ни своей жуткой тайной, ни своей трагической смертью. Я ведь о многом догадывался и многое предвидел — догадывался и предвидел благодаря своей интуиции и в силу того, что я, будучи твоим родным братом, вполне мог оказаться на твоем месте: мы ведь с тобой были двумя сторонами одной и той же монеты. Мы оба шли, словно канатоходцы, по тоненькой и плохо натянутой веревке, которую представляет собой граница между добром и злом. Мы даже иногда шли не по прямой, а петляли и шарахались от светлой стороны жизни к ёе темной стороне и обратно. Ни ты не был негодяем, ни я — героем. Я уверен, что мы сделали решающий шаг скорее случайно, а не проявив твердую волю. Мы потеряли равновесие. В какую же сторону упал я? Этого я до сих пор не знаю. Знаю только, что не на ту сторону, куда упал ты.

К нам явилась она, и она нас так сильно изменила, что если бы она уехала, то лишила бы нас наших «я». Ты это понимал, и поэтому, когда осознал, что потерял ее, ты не нашел для себя другого выхода, кроме как умереть. Я же на такое не решился: я всегда оставлял в своей душе местечко для надежды — пусть даже и самой наивной.

Впрочем, в тот день, когда она уехала, мне показалось, что настал и мой смертный час. Любовь к ней убила нас обоих, однако если ты умер у нее на руках — умер, улыбаясь, — то я умирал, оставшись без нее и испытывая от этого сильные муки. Ты в конечном счете выиграл. Ты всегда выигрывал.

Признаюсь тебе, что пока ты был жив, я тебя ненавидел. И поскольку я знаю, что она никогда не перестанет тебя любить, я ненавижу тебя и сейчас, хотя ты уже мертв.

Пусть там, где ты сейчас находишься, брат, твоя душа обретет покой, которого не может обрести моя душа. Это станет облегчением для моей совести.

Испания, Кантабрия, ноябрь 1919 года

Исабель родила девочку ровно через три месяца после начала войны в Европе — когда пошли первые осенние ливни, которые поливали луга и придавали мрачноватый вид морю.

Когда повивальная бабка, принимавшая роды у всех в этом городишке, — та же самая, которая помогала ее матери, когда та рожала на белый свет Исабель, — дала ей новорожденную, муки трансформировались в любовь, меланхолия — в счастье, а одиночество — в надежду, и Исабель уже окончательно поняла, к какому берегу ее несло до сих пор бурное течение ее жизни. Жизнь для нее приобрела смысл, когда она услышала лепетание своего котеночка, ищущего открытым ротиком материнскую грудь. Она поняла, что может быть для нее утешением, когда дочка неуклюже коснулась своей ручкой ее губ, которыми она попыталась поцеловать ее в малюсенький лобик. А когда она увидела, как малышка открыла глазки, чтобы посмотреть ей в лицо невидящим — и пока еще неосмысленным — взглядом, она узнала в этих глазках серое небо Брунштриха и серые глаза ее отца. И у нее возникло ощущение, что она уже никогда больше не будет одинокой.

С того самого момента, как Исабель почувствовала, что забеременела, ею всецело овладело желание создать для своего ребенка дом, который стал бы для него родным. Она возвратилась на свою родину, в Испанию, — откуда и начались ее скитания по свету, — с багажом, состоящим всего лишь из одного чемодана, и с деньгами, которые она получила от французского правительства за выполненную для него работу. Приехав в городишко, она первым делом разыскала старый дом своих родителей и остановилась перед ним, чтобы его поразглядывать, чтобы снова проникнуться духом этого — некогда родного для нее — жилища, чтобы пробежаться взглядом по каменному фасаду с его балконами, его железными перилами, его просторной застекленной верандой, выходящей на море, его белой дверью, над которой висел, покачиваясь, фонарик, свет которого был для нее путеводной звездой в сумрачные зимние дни, когда она возвращалась из школы домой. Это был ее родной дом, и этот дом она хотела сделать родным для своего ребенка. Ей показалось, что этот дом, словно верный друг, терпеливо ждал ее возвращения, и что висящая над одним из заколоченных окон огромная доска с надписью «ПРОДАЕТСЯ» на самом деле была плакатом со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!».

Дом был старым, и, поскольку за ним никто не ухаживал, он пришел в плачевное состояние. В черепичной крыше не хватало нескольких черепиц и не во всех окнах сохранились стекла. Железные перила уже прихватила ржавчина, а краска на дверях и оконных рамах выцвела и потрескалась. Находившийся позади дома сад сильно зарос сорняками, а на засохших розовых кустах уже вряд ли зацветут весной розы. Внутри дома было холодно и сыро (сырость пронизывала до костей), пахло, как в склепе, плесенью и затхлостью, все было покрыто толстым слоем пыли, а по углам висела паутина. Здесь не имелось ни электричества, ни водопровода. Однако когда Исабель стала ходить по пустым комнатам, слушая, как знакомой с детства музыкой скрипят под ногами половицы, ей показалось, что она снова видит старую мебель (каждый предмет мебели на своем месте), растопленные печи, стоящие на этажерках книги и висящие на стенах картины. Ей показалось, что она снова видит, как солнечные лучи проникают через окна в дом летним утром и как лампы окрашивают диван в золотистый цвет зимним вечером. Ей показалось, что она снова чувствует запах постеленных чистых простыней и запах того угла ее спальни, где ей нравилось рисовать своими новыми грифелями. Ей показалось, что она снова видит силуэт матери, надевшей на себя белый фартук и стоящей перед кухонной плитой, возле которой всегда пахло свежесваренным супом и свежеиспеченным хлебом. Ей также показалось, что она снова видит, как они с матерью проводят весенние вечера в саду — в саду, где она любила играть в классики и гоняться за бабочками и где птицы каждый год вили гнезда на ветвях ели. Она помнила, что от этой ели падала большая тень на стол и на четыре стула, предназначенные для гостей, которые, сидя за этим столом, пили чай… Именно таким виделся ей этот — в действительности уже старый и запущенный — дом, когда она оформляла сделку по его покупке. Этот дом станет домом, в котором будет жить ее ребенок.