в 1853 г. в ставропольском селе Маслов Кут, крестьяне которого отказывались подчиняться помещику Калантарову. Ставропольский губернатор генерал А. А. Волоцкой, герой Кавказской войны, прибывший на их усмирение, велел стрелять картечью. По его донесению, «14 картечными выстрелами было убито 86 мужчин, 35 женщин, ранено 149 человек». В мемуарах В. В. Берви-Флеровского говорится о 416 убитых. На Урале в 1841 г. во время подавления бунта крепостных рабочих Ревдинского завода Демидовых военные убили, по официальным данным, 33 человека, по сообщению местного очевидца — 169.

Прощаясь с тяжёлой темой крепостного права, приведу глубокое размышление Н. Е. Врангеля, всецело соглашаясь с автором: «Крепостной режим был ужасен не столько по своим эпизодическим явлениям, как по самому своему существу. Я не оговорился, употребляя выражение „крепостной режим“ вместо принятого „крепостное право“. Последнее имеет в виду зависимость крестьян от своих владельцев. Но не только крестьяне были крепостными в то время — и вся Россия была в крепости. Дети у своих родителей, жёны у своих мужей, мужья у своего начальства, слабые у сильных, а сильные у ещё более сильных, чем они. Все, почти без исключения, перед кем-нибудь тряслись, от кого-нибудь зависели, хотя сами над кем-нибудь властвовали. Разница между крепостными крестьянами и барами была лишь в том, что одни жили в роскоши и неге, а другие — в загоне и бедноте. Но и те и другие были рабами, хотя многие этого не сознавали. Я помню, как на одном званом обеде генерал, корпусный командир, бывший в первый раз в этом доме, приказал одному из гостей, независимому богатому помещику, которого он до этого никогда в глаза не видел, выйти из-за стола. Какое-то мнение, высказанное этим господином, генералу не понравилось. И этот независимый человек немедленно покорно подчинился. Крепостной режим развратил русское общество — и крестьянина, и помещика, — научив их преклоняться лишь перед грубой силой, презирать право и законность».

Глава 7

1855–1894 годы

Призрак конституции

Бесславное крушение николаевского режима нанесло русскому самодержавию тяжелейший удар. То, что ещё недавно могло казаться блистательной альтернативой «гниющему», погрязшему в скверне парламентской демагогии и лицемерия Западу, на очной ставке с последним явило свою полную несостоятельность. Но решительное вступление Александра II на путь реформ воскресило надежды на прогрессивную роль российской монархии — раз она оказалась способной на эту «революцию сверху», значит, в ней сохраняется ещё творческое начало, значит, она ещё способна на обновление и себя, и империи! Впрочем, в мечтаниях образованного общества, замаскированно проникавших в осмелевшую легальную печать, реальному самодержавию предназначалась лишь почтенная, но скромная роль временного, переходного моста к более совершенному политическому строю. (Не говорим сейчас о разного рода революционерах, стремившихся к немедленной ликвидации власти Романовых или даже к полному истреблению императорской фамилии, — о них речь впереди.) Это казалось так очевидно, ведь практически вся Европа стала конституционной, в 1867 г. — даже последний оплот консерватизма, империя Габсбургов. Под душным колпаком «официальной народности» сформировались целые направления общественной мысли, чьи политические теории и практические предложения теперь стали достоянием гласности.

Западники в лице т. н. государственной школы историков и юристов считали, что Великие реформы открывают новую главу русской истории — период «раскрепощения сословий», сменяющий длительную, тяжёлую, но исторически необходимую эпоху государственного «закрепощения». «Только в настоящее время, — писал в 1866 г. Б. Н. Чичерин, — с освобождением крестьян, Россия совершенно стала на новую почву. Теперь она устраивает свой гражданский быт на началах всеобщей свободы и права».

Представительное правление в форме конституционной монархии для России неизбежно, считал он, «[в]опрос состоит единственно во времени, в более или менее быстром достижении цели». Пока, в связи «с низкой степенью нашего политического образования», Россия для этого ещё не созрела, но, намекает Чичерин, «[н]арод вследствие постоянной смены поколений способен к возростанию, обновлению…».

Будущий столп русского охранительства, а в 1860-х гг. англоман, М. Н. Катков, напротив, полагал, что «Россия достигла теперь именно той поры, которая должна быть по преимуществу названа порою политической зрелости», и ратовал за введение самоуправления с правом обсуждать политические вопросы. «Общественное мнение есть великая сила нашего времени. Но сила эта может хорошо действовать только тогда, когда она группируется вокруг какой-нибудь правильной и законной организации… коль скоро наступает… время, когда признаётся значение общественного мнения… то ближайшею серьёзною задачей должна быть какая-нибудь правильная организация общественных сил, призываемых к деятельности», — несколько обтекаемо — но sapienti sat! — говорится в одной из его статей 1863 г. В частной переписке того же года Михаил Никифорович выражался вполне откровенно: «Представительство необходимо, необходимо без замедления. Не какая-нибудь фальшивая хартия, изданная для эффекта, а постоянное, действительное здоровое представительство есть необходимость безотлагательная!»

Славянофилам был чужд «бездушно-формальный» западный конституционализм, но и их не устраивало эмпирическое самодержавие. Несмотря на свою апелляцию к мифологизированной допетровской Руси, они отвергали его религиозное обоснование. «Самодержавие не есть религиозная истина или непреложный догмат веры… Отнявши у самодержавия навязанный ему религиозный ореол и сведя его к самому простому выражению, мы получим только одну из форм правления», — писал в 1868 г. И. С. Аксаков (правда, не для печати). С другой стороны, петербургская монархия ему казалась «немецкой», «бюрократической», «абсолютистской» — «со времён Петра» она «переходит в уродство, становится узурпацией, тиранией». «Истинное самодержавие», по мысли славянофилов, предполагает свободу общественной жизни и общественного мнения. Тот же Аксаков в 1865 г. на страницах своей газеты «День» утверждал: «Русский народ, образуя русское государство, признал за последним, в лице царя, полную свободу правительственного действия, неограниченную свободу государственной власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний, от всякого властительного вмешательства в область государства или верховного правительствования, свободно подчинил — в сфере внешнего формального действия и правительства — слепую волю свою как массы и разнообразие частных ошибочных волей в отдельных своих единицах — единоличной воле одного им избранного (с его преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал её безошибочною и человека этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики её несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении нужд и потребностей народных он признаёт за землёю, в своём идеале, — полную свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную свободу мнения или критики, то есть мысли и слова». Славянофилы были сторонниками созыва совещательного всесословного Земского собора.

Ф. М. Достоевский, близкий к славянофилам и склонный к патерналистской риторике, тем не менее обговаривал важность того, что царь-отец должен слышать своих детей-подданных. В составленном им адресе Славянского благотворительного общества (1880) заявлялось: «…веруем… в древнюю правду, искони проникшую в душу народа русского: