Понурившись, я выскочила прочь. Интересно, кто все-таки пострадал сильнее – я или Жизель?

После злополучной аварии отец, судя по всему, совершенно утратил волю к жизни. Плечи его поникли, взгляд потух, на лице застыло выражение печали. Он почти ничего не ел, с каждым днем худел и бледнел. Даже за своей внешностью он уже не следил с прежним тщанием. Не проходило ни одного вечера, чтобы из комнаты дяди Жана не доносились приглушенные рыдания.

Дафна взирала на все это с откровенным неодобрением. Разговаривала она с ним неизменно резким и недовольным тоном. Вместо того чтобы утешить и поддержать мужа, она осыпала его упреками и жалобами. Чужие страдания Дафну ничуть не трогали; ее волновали лишь собственные проблемы, которые, как она утверждала, ей приходилось решать в одиночестве.

Разумеется, она незамедлительно сообщила отцу о непристойном рисунке, обнаруженном в моей студии. Я ужасно переживала, сознавая, что это известие может стать последней каплей, которая переполнит чашу его уныния. Измученный мыслью о том, что все бедствия, свалившиеся на семью, являются возмездием за прошлые грехи, отец выслушал Дафну с видом преступника, которому огласили смертный приговор. Он не стал возражать против ее решения запереть студию на ключ и прекратить мои занятия живописью. Когда она заявила, что отныне мне предстоит находиться под домашним арестом, он не проронил ни слова в мою защиту.

Разумеется, мне было запрещено общаться с Бо. Более того, меня лишили права пользоваться телефоном. После школы мне следовало незамедлительно возвращаться домой, делать домашние задания или же помогать миссис Уоррен ухаживать за Жизелью. Чтобы убедить отца в необходимости столь суровых мер, Дафна устроила мне допрос в его присутствии. После этого у него не должно было остаться ни малейших сомнений в моих дурных наклонностях.

– Ты просто маленькая распутница! – заявила она. – Даже свой художественный дар ты поставила на службу собственной похоти. Страшно подумать, чем ты занималась в моем доме! И что самое неприятное, ты выбрала в жертвы мальчика из уважаемой креольской семьи. Родители Бо пришли в ужас, узнав, что наглая каджунская девица пыталась совратить их сына. Тебе есть что сказать в свое оправдание? – вопросила Дафна, когда судебное разбирательство подошло к концу.

Я посмотрела на отца. Он сидел, сложив руки на коленях и устремив взгляд в пространство. Я поняла, что он просто не услышит моих оправданий. А если и услышит, Дафна сумеет убедить его в том, что я лгу и изворачиваюсь. Не проронив ни слова, я потупила голову.

– Ступай в свою комнату! – приказала Дафна. – И не вздумай выходить из дому без моего разрешения.

Бо тоже подвергли суровым карательным мерам. Родители отняли у него машину и на месяц запретили ему любые развлечения. Когда мы встретились в школе, вид у него был растерянный и подавленный. Друзья Бо знали, что у него неприятности, но не догадывались об их причине.

– Прости, что так получилось, – повинился он. – Ведь это была моя идея. Из-за какого-то несчастного рисунка мы оба попали в передрягу.

– Не переживай, – улыбнулась я. – Мы сделали то, чего хотелось нам обоим. Лично я ни о чем не жалею.

– Я тоже, – откликнулся Бо. – Плохо только, что мы почти не сможем общаться. Придется ждать, когда буря утихнет. Пока что мой отец просто рвет и мечет. Дафна в красках расписала ему наши прегрешения. Правда, она пыталась свалить всю вину на тебя. В результате отец вообразил, что ты меня соблазнила. Называет тебя роковой женщиной. Уж не знаю, какой смысл он вкладывает в эти слова. – Бо беспокойно огляделся по сторонам. – Если кто-нибудь доложит ему, что мы с тобой разговариваем…

– Мне тоже запретили с тобой общаться, – призналась я. – И ходить куда-нибудь, кроме школы.

Бо в ответ лишь сокрушенно вздохнул. Я понимала, как ему тяжело. Зато Жизель была на седьмом небе от счастья. Узнав от Дафны, что я осуждена на домашний арест, она едва не выпрыгнула из своего инвалидного кресла. Даже миссис Уоррен заметила, что Жизель стала меньше капризничать и жаловаться.

– Я просила маму показать мне этот рисунок, – сообщила она, когда я заглянула к ней в комнату. – Но она сказала, что уже разорвала его. Ты должна рассказать мне эту историю во всех подробностях! Как тебе удалось заставить его раздеться? В какой позе он стоял? Он ведь… ничего не прикрывал, верно? И ты все нарисовала?

Я покачала головой:

– Мне не хочется об этом говорить.

– А мне хочется! – заявила она. – Пока вы там развлекаетесь нагишом, я целыми днями делаю дурацкие упражнения под надзором сиделки-садистки! А в свободное время занимаюсь с учителями! Имею я право хотя бы послушать про твои шашни? Давай рассказывай! Что ты сделала, когда закончила рисовать? Тоже разделась? Отвечай!

Как бы мне хотелось рассказать ей обо всем без утайки! Будь она мне настоящей сестрой, с какой радостью я доверилась бы ей и попросила совета! Но я знала: Жизель способна лишь на злорадство. Слушая меня, она будет упиваться моей болью и унижением.

– Не буду я ни о чем рассказывать, – отрезала я и пошла к дверям.

– Будешь! – завизжала она. – Будешь как миленькая! Иначе я всем расскажу, что ты ходила к колдунье и навела на меня порчу! Рассказывай, Руби, иначе пожалеешь!

Я знала, она способна привести свою угрозу в исполнение. Если папа узнает о моем кошмарном поступке, пучина депрессии поглотит его окончательно. Мысль об этом заставила меня вернуться. Собственная откровенность завела меня в ловушку, и теперь мне оставалось лишь уступить натиску Жизель.

– Так я и знала! – заявила Жизель, выслушав мой рассказ, который она то и дело перебивала самыми бесцеремонными вопросами. – Он затащил тебя в койку. Узнаю старину Бо.

– Зачем ты так говоришь? – возразила я. – Мы оба этого хотели. Мы любим друг друга.

Жизель расхохоталась:

– Бо Эндрюс способен любить только одного человека на свете – себя самого! Если ты до сих пор этого не поняла, ты просто дура набитая!

Губы ее искривились в ехидной ухмылке.

– Подай-ка мне судно! Я хочу писать.

– Возьми сама, – бросила я и отвернулась.

– Руби!

Но я, не оборачиваясь, выбежала из ее комнаты, ворвалась к себе и бросилась на кровать. Даже останься я в бухте, с дедушкой Джеком и Бастером Трахау, вряд ли мне пришлось бы вынести столько унижений! От жалости к себе я зарыдала, зарывшись лицом в подушку.

Несколько часов спустя в дверь постучали. Я села, вытерла слезы и крикнула: «Входи!», уверенная, что это отец. Но, к моему удивлению, в комнату вошла Дафна. Она остановилась в дверях, скрестив, по обыкновению, руки на груди. Однако, судя по выражению лица, на этот раз она не собиралась обвинять меня в каких-то новых прегрешениях.

– Я много думала о тебе и о том, как с тобой поступить, – произнесла она ровным, размеренным голосом. – Разумеется, мое мнение о твоем характере и поведении не изменилось. Я по-прежнему убеждена, что ты заслуживаешь самого строгого наказания. Тем не менее я решила, что поступлю справедливо, дав тебе возможность оправдаться в глазах отца. Если захочешь, можешь доказать ему, что искренне раскаиваешься. Ты готова воспользоваться подобной возможностью?