Блаженны нищие духом, ибо их есть

Царство Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Хаберланд едва не поскользнулся, еще теснее прижался к треснувшей опоре и продолжал читать:

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас…»

Хаберланд покачнулся и упал бы, если бы двое мужчин не успели его поддержать. Толпа бедняков разом вскрикнула. Мужчины остались рядом с Хаберландом, поддерживая его, пока он громким голосом (хотя колени его дрожали) продолжал читать:

«Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.

Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…». [53]

Хаберланд опустил Библию и снова покачнулся. Изнуренные мужчины стали держать его еще крепче. Хаберланд окинул воспаленными глазами огромную толпу своих слушателей и сказал:

— Я хочу попытаться воплотить в жизнь этот святой эксперимент в третий раз, потому что не вижу, для чего иначе я еще пребываю на этой земле. Я прошу вас помочь мне, потому что без вас я — ничто. Но я прошу также уйти отсюда каждого, в ком больше нет силы, нет мужества и нет веры, чтобы начать все сначала. Никто, и Бог тоже, не будет на него в обиде. Итак, кто хочет уйти, тот должен поднять руку, чтобы я видел его. — Снова стало очень тихо. Хаберланд стоял без движения, его глаза ищуще скользили по кругу. Прошло минут пять, но ни одна рука так и не поднялась. Счастливая улыбка появилась на изможденном лице Хаберланда. На его потрескавшихся губах выступило немного крови. «В нашей жизни, — подумал он, — все зависит не от того, как ты живешь, а от мужества, с которым ты живешь». — Спасибо, — сказал он. — Я благодарю вас. Вас всех. А теперь давайте начнем сначала.

Неожиданно проснувшись, Линдхаут открыл глаза и увидел Труус, поникшую на стуле. Она спала. Ее лицо было трогательно в своей беззащитности. «Как детеныш животного рядом с матерью или с отцом, — подумал он. — Когда она родилась, она увидела меня одним из первых людей. С того момента мы шли по жизни рядом…»

Он взглянул на часы. Было пять пополудни, уже стало темнеть, с Рейна снова поднимался туман. В комнате было очень тихо, он слышал ровное и глубокое дыхание Труус. Она сидела склонив голову. И опять его коснулся сладкий аромат ее молодости…

На столе напротив кровати стоял большой букет орхидей. Каттлеи блестели влажно и фиолетово, некоторые были белоснежными. Он немного приподнялся, чтобы лучше их видеть. Труус, вздрогнув, в одно мгновение пришла в себя: лицо искажено страхом, правая рука взметнулась вверх. Линдхаут увидел в ее руке свой пистолет.

Он рассмеялся.

— Что такое? — насторожилась Труус.

— Пистолет…

— Ну и что? Они дали мне его уже несколько дней назад. Я всегда ношу его с собой.

— Зачем?

— Чтобы защищать тебя. Как ты можешь защитить себя, когда спишь?

— Перед дверью круглосуточно сидит охрана.

— А окно? — Она вздрогнула. — А теперь я сама заснула! Если бы они сейчас пришли…

Он взял у нее оружие и быстро проверил его.

— Ну конечно, — сказал он.

— Что «конечно»?

— Обойма пуста. Нет пули и в стволе.

— Пуста? — Труус испугалась. — Но зачем тогда они вообще дали мне пистолет?

— Ты уже хоть раз стреляла из такой штуки?

— Нет, никогда…

— Ну вот.

— Но я бы выстрелила! Я бы, видит бог, выстрелила!

— Да, и натворила бы, видит бог, неизвестно что!

Труус покачала головой:

— Но зачем же они дали мне эту штуку?

— Потому что они хорошие психологи. Потому что они видели, что ты очень боялась. С пистолетом ты стала спокойнее, признайся.

— Да, но…

— Ну вот смотри, Труус. Как ты себе это представляешь? Они что, должны были отдать пистолет мне, заряженный, с полной обоймой? В моем состоянии? Они же не сошли с ума! Дать пистолет человеку, накачанному инъекциями и напичканному лекарствами, абсолютно запутавшемуся и сбитому с толку! А я все еще такой — немного. Поэтому я так много сплю… — Он подумал: «Они отдали незаряженный пистолет Труус в расчете на меня. Наверное, Брэнксом рассказал им, что это оружие своего рода символ для меня. Врачи, видимо, рассчитывали, что если я увижу пистолет у Труус, то буду знать: он еще здесь, и я получу его снова». Он сказал: — Этот пистолет у меня уже очень много лет… с того страшного дня, когда немцы бомбили Роттердам… тогда я нашел его в том подвале, где мы с тобой чудом уцелели… — «Теперь она знает, — подумал он. — Она должна знать, если мы вместе. Должен ли я рассказать ей и об убийстве Толлека?» Немного подумав, он решил не говорить — это слишком взволновало бы ее, и его тоже. Он поспешно сказал: — Эти замечательные каттлеи… всегда, когда я просыпаюсь, я вижу орхидеи… Они от тебя?

— Да. — Труус просияла. — Я же знаю, что это твои любимые цветы!

— Ах, Труус…

— Конечно, прислали еще много других цветов, очень красивых… они стоят в соседней комнате — от мистера Брэнксома, от президента «Саны», через Флероп[54] от Рональда и Кэти, от этого молодого ассистента, который теперь при тебе, этого…

— Его фамилия Колланж, Труус. Доктор Жан-Клод Колланж. Очень милый парень, ты не находишь? — Линдхаут вдруг насторожился: — А почему ты говоришь, что другие цветы стоят в соседней комнате?

— Потому что они там стоят!

— Труус!

— Это моя комната, — сказала она. — Разве ты не знал?