Молчание грозило стать тягостным, а этого ни в кот случае не следовало допускать. Клэр поднялась и предложила Стефену сэндвич — тоненький треугольничек белого хлеба с обрезанными корочками, на котором лежал кусочек плавленого сыра и половинка маслины.

— Боюсь, что это не очень сытно.

— Я не голоден, — сказал он. — Я съел целый котелок рубца с луком перед тем, как идти в оперу.

Клэр вспыхнула и быстро взглянула на него. Ну почему он все так огрубляет? Бессознательно или нарочно? И у нее захолонуло сердце: она в смятении спросила себя, зачем пригласила его в это убежище, которое ей стоило таких трудов создать и куда не ступала нога ни одного мужчины, кроме отца Лофтуса, ну а он — священник и в счет, так сказать, не идет. Неужели человек, что сидит сейчас перед нею, действительно Стефен Десмонд? В этом ужасном готовом костюме и дешевых коричневых ботинках (которые Дженни — чего Клэр, конечно, не могла знать — заботливо выбрала в «Ист-Лондон эмпориум») он выглядел точно простой рабочий — какой-нибудь мастеровой, принарядившийся ради воскресного вечера. Правда, в его манере держаться, в этой гордо откинутой голове чувствуется известное благородство, но Клэр почему-то смущали коротко остриженные волосы Стефена, лишь подчеркивавшие худобу лица, а особенно смущало ироническое спокойствие взгляда. Его красивые руки огрубели, ногти были обломанные, запущенные и покрытые пятнами от красок.

Но Клэр постаралась не думать об этом: она решила, что должна что-то сделать для него. Стремление оказать поддержку, помочь, развитое деятельностью на благо обездоленных, заговорило в ней полным голосом.

— Стефен, — вдруг прервала она молчание. — Где вы жили все эти годы?

— В Ист-Энде, — неопределенно ответил он. — У реку.

— Где доки?

— Да, на Кейбл-стрит, в Степни. А что?

Потрясенная, она в изумлении смотрела на него.

— А не кажется ли вам, что пора положить этому конец? Я хочу сказать… разве эта жизнь — для вас? В таком окружении… среди таких людей?

— Художник не должен замыкаться только в своем кругу. К тому же я люблю простой народ.

— Но вы должны жить среди красивых вещей… где-нибудь в деревне… пусть даже в совсем маленьком домике.

— И рисовать розы, что растут в палисаднике? Нет, Клэр, я черпаю вдохновение в грязи нашей славной Темзы. И, пожалуйста, не жалейте нас. У нас есть свои развлечения. В субботу вечером мы, как правило, отправляемся в местный кабачок вылить по кружке пива. А иной раз выезжаем и за город. Летом мы проводим две недели в Маргете у золовки моей жены по первому мужу. Она держит рыбную лавочку и изумительно делает заливное из угрей.

Клэр прикусила губу. Он что, смеется над ней или в самом деле настолько опустился и стал таким низменным в своих вкусах? Мысль о том, что он живет в убогом домишке, с этой девкой-служанкой, о которой отец Лофтус отзывался с таким возмущением и чья разнузданность, должно быть, повинна в падении Стефена, в том, что он утратил всякую стойкость, вызвала у Клэр негодование и почти физическую тошноту.

— Мне казалось…

Он улыбнулся почти совсем как прежде:

— Не волнуйтесь, Клэр. Важно не то, где я живу, а могу ли я там писать. Только это имеет значение. Я должен работать, когда и как хочу.

— Значит, — медленно сказала она, — вы не собираетесь возвращаться в Стилуотер?

— Ни в коем случае.

— А вы когда-нибудь вспоминаете о ваших родных, которые остались там?

— Вероятно, вы будете шокированы… Нет, не вспоминаю.

— И вы даже не знаете… как они живут?

Он отрицательно покачал головой.

— Я ничего о них не знаю.

— А что, если им недоставало вас… если вы были им нужны?

— Этого быть не может.

— А ведь там произошли перемены, Стефен… большие перемены… и не к лучшему.

Она произнесла это таким торжественным, чуть ли не зловещим тоном, что он не выдержал и усмехнулся. Клэр вспыхнула, задетая и оскорбленная его безразличием, этой его спокойной усмешкой. Неужели его ничто не в силах тронуть? Или, может быть, в своей отрешенности, замкнувшись в этом противоестественном уединении, не общаясь ни с кем, не получая писем, не читая газет — иначе он, конечно, наткнулся бы на какую-нибудь статью, связанную с его матерью, — он утратил способность что-либо чувствовать и его уже ничто не интересует, кроме нанесения красок на кусок холста? На какое-то мгновение Клэр захотелось в свою очередь причинить ему боль, рассказав обо всех бедах, свалившихся на обитателей Стилуотера. Но она снова сдержалась — не столько из соображений христианского милосердия, сколько решив, что это ее не касается и что своим вмешательством она может только еще больше напортить.

Маленькие французские часики тихонько пробили на каминной доске, и Стефен вздрогнул.

— Уже поздно. Я и так слишком долго злоупотреблял вашим вниманием.

Она промолчала. Он встал и протянул ей руку. Когда она подала ему свою, Стефена вдруг охватила щемящая грусть, возникло ощущение утраты и сожаления. Неожиданно для себя он положил руку ей на плечо.

— Мы ведь по-прежнему друзья, правда?

На ее лице появилось выражение, которое он почти ожидал увидеть, — испуг, чуть ли не панический страх от его близости — и в глазах его промелькнула усмешка.

— Я рад, Клэр. Теперь я вам уже безразличен.

Он снял руку с ее плеча. Они прошли в маленькую переднюю.

— Непременно заходите, — еле слышно промолвила она, пытаясь говорить непринужденно.

Он улыбнулся, ничего ей не ответил и через секунду исчез. И вдруг она ясно почувствовала, что никогда больше не увидит его. Медленно, опустив голову, она прошла к себе в спальню — лицо ее снова стало матово-бледным и по-юному свежим, совсем как в былые дни, только она этого не видела, хоть и стояла перед зеркалом. Стефен выглядел таким усталым — и физически, и морально — и казался таким странным. Неужели правда, что ее чувство к нему умерло? Она не знала. Слезы повисли у нее на ресницах и медленно потекли по щекам.

«По крайней мере мне известно теперь, где он живет. Надо поговорить с Каролиной. Я обязана это сделать».

Более семи лет жизнь Стефена текла мирно, без каких-либо серьезных происшествий, но сейчас волна событий, поднявшаяся после посещения Глина, неожиданно захлестнула его. Дней через двенадцать после его встречи с Клэр пришло письмо на Кейбл-стрит со штемпелем Стилуотера. Дженни, простая душа, не ведающая гордыни и привыкшая уважать родственные чувства, часто в глубине души желала, чтобы Стефен помирился со своими родными — пусть даже они откажутся признать ее, — и сейчас, приняв письмо, положила его на тарелку мужа, который еще не пришел с реки.

Вернувшись домой, Стефен сел за стол и сразу взял письмо, думая, что оно от Глина, ибо неоднократные намеки Ричарда подготовили его к мысли, что он должен получить какое-то известие, но, вглядевшись в почерк на конверте, нахмурился и снова положил его на тарелку. Однако после ужина он вскрыл письмо и, заметив через некоторое время, с каким напряженным интересом смотрит на него жена, сказал: