куртке была мною куплена модная тогда шапка с цигейковым околышем и бархатным верхом. Всю зиму Андрей проходил в Институт востоковедения в этом наряде.

Но уж во ВГИК он не ездил в этой куртке и шапку круглую забросил. Появилось, кажется из комиссионки, серое в елочку пальто и цигейковая шапка-пирожок. Но чаще всего он выходил из дома без шапки. Таких смельчаков в Москве пятидесятых было совсем мало, это сейчас вся молодежь ходит а-ля заграница.

Сохранился листок грубой зеленоватой бумаги, исписанный Андреем, – начало его рассказа вгиковских времен (наверное, второй курс) под названием «Характер».

С неба сыплется мелкий снег – легкий и сухой. А на тротуарах – сыро. Тускло поблескивает снежная пыль, проносясь мимо освещенных витрин. Тяжело прокатился троллейбус – за морозным окном улыбающаяся девушка-кондуктор. Кому улыбается – не видно.

Человек в белом коротком халате поверх шубы и с онемевшим от холода лицом стоит у засыпанного снегом лотка с конфетами. Руки в карманах. Прошла девушка в меховом пальто и голубой шапочке. Пальто коричневое, шапочка голубая, ярко-рыжие ботинки. «Безвкусица», – подумал Сашка.

Мимо прошли двое. Оба в сапогах и надвинутых на глаза светлых кепках. Один из них, изобразив на лице удивление, протяжно и мерзко выругался.

– Простудишься, фрей! – и громко загоготали, довольные шуткой.

Прошли, ругаясь и обсуждая личные дела. Сашка выплюнул сигарету, наступил на нее. Потер замерзшее ухо и потоптался на месте. Снег прошел… Давно стоит Сашка. И ждет, – хотя знает, что ждать нечего…

Рассказ о неудавшейся любви. И о том, что стоит Сашка – Андрей, ждет любимую и мерзнет… Опять мерзнет. Зима, неуют, отвергнутая любовь и холод, холод. Холод в сердце любимой, холод в природе.

Почему он выбрал себе такую участь? Что заставляло его так упорно мучить себя? Психолог сказал бы, что его не оставляло подсознательное чувство вины. Вряд ли это так. Какую вину он за собой тогда чувствовал?

Из того же рассказа:

Последнее время Сашка любил оставаться один. И думал. Вспоминал и мучительно думал о плохом: об Ирине, о своем характере и о многом другом. Стоило задуматься о чем-нибудь, когда мать была дома, она с подозрением начинала приглядываться к Сашке и притворно-равнодушным голосом спрашивала:

– Саша, что с тобой, что-нибудь в институте?

Сашка огрызался, и ему было нестерпимо стыдно, когда мать, пряча обиду, уходила в кухню и молча курила, облокотившись о грязный кухонный стол…

На мой вопрос ответил сам Андрей на этом бережно сохраненном мамой листке грубой зеленоватой бумаги.

Проходят годы. Андрей давно не живет с нами. Он уже успокоился, сделал окончательный выбор – женился во второй раз, оставив ту, которую когда-то подолгу и часто понапрасну ждал. Он уже всемирно известный режиссер – за плечами «Иваново детство», «Рублев», «Солярис», «Зеркало». Идет работа над сценарием «Сталкера» и над постановкой «Гамлета» в театре им. Ленинского комсомола. Андрей знаменит на родине, известен за рубежом. Тарковским интересуются зарубежные коллеги. Оказавшийся в Москве шведский кинорежиссер Вильгот Шёман ищет встречи с ним.

…Небо опять заволокло тучами. От сырости тяжело дышать. Я в теплой шубе, но дрожу от холода. Начинаю дрожать еще сильнее, когда здороваюсь за руку с Тарковским.

Он без шапки. На нем джинсы. И бежевый пуловер под джинсовой курткой. Он, должно быть, насмерть промерз…

Мы запечатлеваем в памяти: Москва, 1977 год, 29 ноября, день заканчивается, время идет к полуночи… Тарковский машет нам на прощание… И быстро исчезает, будто проваливается в кратер. «Аванти, Андрей, аванти!»

Куда ты идешь сейчас, промерзший до костей в своих холодных джинсах? И кто же ты такой? Великий мазохист?..[121]

Удивительно, что Шёман, человек другой страны, другого мира, видевший Тарковского в Москве в разные годы всего дважды, ощутил это состояние холода, на которое обрекал себя мой брат. Значит, что-то продолжает его мучить, значит, «Зеркало» не освободило его от комплекса вины или освободило лишь частично? Значит, его нежная, тонкая душа продолжала страдать и мучиться оттого, что после неравной борьбы он предал дорогой мир близких ему людей? Встретившись со своей будущей второй женой, он оказался один на один с другим миром – миром истерик, увлекательных психологических поединков и темных страстей, совсем по Достоевскому. И никто ему не помог в этом неравном поединке, как никто не помог папе в подобной ситуации в 1947 году. Да Андрей и отказался бы от любой помощи. Доверяя лишь своему собственному опыту, он повторил папин путь. Смирившись с неизбежностью, а может быть, полюбив эту неизбежность, он поверил в возможность семейного счастья и построил дом, который развалился под ветром его судьбы…

Однако если говорить о подсознании, то это глубоко спрятанное и порой неведомое человеку его второе «я». Андрей в своей внешней жизни был личностью, отнюдь не вызывающей чувства жалости. Московский холод сделал его характер морозоустойчивым, выработал в нем жесткий нрав борца, не сгибающегося ни при каких обстоятельствах. Со временем он стал сильной личностью, лидером, которому подчинялась киногруппа, с которым вынуждено было считаться киноначальство, которого уважали друзья и ненавидели враги. Андрей мог мгновенно остудить любого, чья назойливость или панибратство были ему неприятны. Однако он отгораживался не только от чужих, но и от своих.

Помню его телефонный звонок: «Здравствуй! Я был сегодня на кладбище у мамы. Ты знаешь, на могиле крест покосился, – сказал он мне ледяным начальственным тоном. – Надо починить!» Меня этот тон возмутил: «Покосился – так возьми и почини, ведь ты же мужчина», – ответила я. На этом наш разговор окончился. А в дневнике Андрея под этим числом, 10.06.81 г., я прочла: «Сегодня еще одно чудо… Я был сегодня на кладбище. Тесная ограда, маленькая скамеечка, простенькое надгробие, деревянный крест. Клубника пускает усы. Помолился Богу, поплакал, пожаловался маме, просил ее за меня попросить, заступиться. Правда ведь, жизнь стала совершенно невыносима. И если бы не Андрюшка, мысль о смерти была бы как единственно возможная. На прощание с мамой сорвал лист земляники с ее могилы. Правда, пока ехал домой, он завял. Поставил в горячую воду. Листик ожил. И стало на душе спокойнее и чище. И вдруг звонок из Рима. Норман. 20-го приезжают итальянцы[122].

Конечно, это мама. Я и не сомневаюсь ни секунду. Милая, добрая… Милая моя… Спасибо тебе. Я так виноват перед тобой…»

И еще запись того же года в дневнике Андрея: «Марина отдала мне две бабушкины иконки, которые вешают на шею; Боже… Какая у меня бабушка!..Прочел и понял, что не написал «была» в последней фразе. Но тут же пришла в голову мысль, что это не