К нему иду с надеждою большою,

Ему служу и телом и душою;

Не вам — ему. Когда служил я вам,

Моим вы не поверили словам,

На смерть меня пославши, — ныне ж верьте!

Оно одно спасет меня от смерти.

Прощай, любовь, души сладчайший плен,

Тебя, унизив, превратили в тлен.

Такою ты была тогда ошибкой,

Утехою обманчивой и зыбкой.

И вам поведать должен я сейчас,

Что больше не хочу я видеть вас.

Теперь любовь другая мне любима,

Она нетленна, непоколебима.

Устал от вас и ваших я причуд —

Я только ей отдам себя на суд.

Уйдите, скройтесь с глаз моих до гроба,

Притворство, хитрость женская и злоба,

Коварство ваше, что, меняя вид,

Мне душу и терзает и томит!

С меня довольно и надежды ложной,

И бед, и ада муки безнадежной,

И пламени, подобного смерчу,

Проститься с вами я навек хочу —

И чтоб все скова не могло начаться,

Расстаться так, чтоб больше не встречаться!

Письмо это поразило Королеву. Читая его, она плакала и горько раскаивалась. Она потеряла верного слугу, который любил ее такой беззаветной любовью, что никакие сокровища, ни даже все ее королевство ничего не значили в сравнении с этой утратой, которая сделала ее несчастнейшей из женщин. И, выслушав мессу и вернувшись к себе, она впала в такое горе, которое вполне заслужила своей жестокостью. И не было в стране таких гор и лесов, где бы посланцы ее не разыскивали отшельника, но тот, кто вырвал его из ее рук, ей больше его не вернул и, должно быть, взял его в рай раньше, чем она что-нибудь о нем узнала.

— Из рассказа этого явствует, что не следует признаваться в своем чувстве, если это признание только вредит и ничем не может помочь. И вот что еще того важнее, благородные дамы: даже если вы не верите признаниям мужчины, не подвергайте его искусу столь тяжелому, что он ему может стоить жизни.

— Право же, Дагусен, — сказал Жебюрон, — всю жизнь мне только и приходилось слышать об исключительных добродетелях той, о ком вы только что рассказали, но сейчас я убедился в ее жестокости, доходящей едва ли не до безумия.

— Во всяком случае, — сказала Парламента, — мне кажется, что не было ничего худого в том, что за эти семь лет она хотела проверить, действительно ли он ее любит так, как говорит. Мужчины в подобных случаях так привыкли лгать, что, прежде чем им поверить (если только им вообще надо верить), их следует испытывать, и чем дольше, тем лучше.

— И все-таки дамы на самом деле гораздо умнее, — возразил Иркан, — большинство их за семь дней могут убедиться в том, на что иным требуется семь лет.

. — Да, это так, — сказала Лонгарина, — но здесь среди нас есть дамы, чьей любви приходится домогаться дольше, чем семь лет, и все испытания огнем и водой для них ничего не значат.

— Я нисколько не сомневаюсь, что вы говорите правду, — воскликнул Симонто, — но такие вещи случались в былые времена, а теперь никто бы этого не вытерпел.

— Надо, однако, сказать, — заметила Уазиль, — что дворянин этот должен был благодарить свою даму — она ведь направила все его помыслы к богу.

— Счастье еще, что он по дороге наткнулся на бога, — воскликнул Сафредан, — удивительно, как с такой тоски он не обратился к дьяволу.

— Вы что, видно, сами обращались к помощи этого господина, когда ваша дама обошлась с вами худо? — спросила Эннасюита.

— Тысячу раз, — отвечал Сафредан, — но дьявол отлично понимал, что муки ада ничто в сравнении с теми муками, которые она мне причинила, и он остался глух ко всем моим уговорам, понимая, что он со всеми своими кознями совершеннейшее ничтожество в сравнении с дамой, которую любят и которая сама любить не склонна.

— Если бы я держалась такого мнения, как вы, Сафредан, — сказала Парламента, — я бы вообще не стала ухаживать за женщинами.

— Я всегда так пленялся ими, — отвечал Сафредан, — что на каждом шагу совершал непростительные ошибки. Но даже там, где я не властен распоряжаться, я счастлив тем уже, что могу служить прекрасному полу. И как бы ни было велико коварство дам, оно не может умерить моей любви к ним. Но скажите лучше по совести, неужели вы и в самом деле способны оправдать такую суровость?

— Да, — ответила Уазиль, — ибо я считаю, что дама эта, не любя сама, не хотела, чтобы ее любили.

— Но если у нее действительно было такое намерение, — сказал Симонто, — то чего же ради она целые семь лет поддерживала в нем надежду?

— Я с вами вполне согласна, — сказала Лонгарина, — женщина, которая не хочет любить, не должна подавать никаких напрасных надежд.

— Может быть, она любила кого-то другого, кто совсем не стоил этого благородного человека, — заметила Номерфида, — и ради него отказалась от лучшей доли.

— Честное слово, — воскликнул Сафредан, — по-моему, она просто приберегла его про запас, на случай, если расстанется с тем, кого она действительно любила.

Госпожа Уазиль, видя, что мужчины, осуждая и порицая в королеве Кастильской то, что действительно ничем не может быть оправдано ни в ней, ни в ком-либо другом, принялись злословить по поводу женщин и что самым скромным и добродетельным достается не меньше, чем самым бесстыдным и сумасбродным, не могла больше этого вынести. И, взяв слово, она сказала:

— Я вижу, что чем больше мы об этом будем говорить, тем больше те, кто не хочет, чтобы мы с ними плохо обходились, будут возводить на нас хулу. Поэтому прошу вас, Дагусен, передайте кому-нибудь слово.

— Я передаю его Лонгарине, — сказал Дагусен, — и уверен, что она расскажет нам какую-нибудь не слишком грустную историю и, правды ради, не станет щадить ни мужчин, ни женщин.

— Раз вы считаете меня такой поборницей правды, — сказала Лонгарина, — я возьму на себя смелость рассказать вам историю, приключившуюся с одним принцем, который добродетелью в свое время был превыше всех. И вы согласитесь со мной, что нет ничего хуже лжи и притворства и без крайней надобности людям никогда не следует прибегать к ним. Этот порок отвратителен и мерзок особенно тогда, когда ему предаются принцы и лица высокопоставленные, которым пристало больше чем кому бы то ни было быть правдивыми. Но нет на свете такого богатого и