В июне 1942 г. Эрна Петри с 3-летним сыном приехала во Львов со своего сельского хутора, чтобы присоединиться к служившему в СС мужу. Они заняли усадьбу одного польского дворянина за городом. Портики с белыми колоннами и обширные луга делали новое жилище более похожим на имение плантаторов, чем на скромную семейную ферму в родной Тюрингии. Следуя правилу «собака палки боится», через два дня муж-эсэсовец показал жене, как господам надлежит учить уму-разуму рабов. Скоро и Эрна освоилась с применением насилия. Когда она на балконе как радушная хозяйка виллы угощала кофе с пирожными коллег мужа из СС и полиции, разговор неизбежно возвращался к теме массовых расстрелов евреев. Летом 1943 г., возвращаясь из поездки за покупками во Львове, она увидела небольшую группу почти голых детишек, жавшихся друг к другу на обочине дороги. Эрна остановила повозку, успокоила шестерых испуганных детей и отвезла их домой, где покормила и стала ждать возвращения мужа. Тот запаздывал, и она взяла дело в свои руки. Прихватив с собой старый револьвер, полученный от отца в качестве прощального подарка, Эрна Петри отвела малышей к ямам в роще, где, как она знала, расстреливали и хоронили евреев. Затем выстроила детей около канавы и методично пустила пулю в затылок каждого из них. Она вспоминала, что после убийства первых двух остальные «начали плакать», но «не громко, они хныкали»[610].

На советской территории такие «энтузиасты-колонисты» вроде семейства Петри составляли меньшинство – немцы не бросились заселять Крым и Украину, несмотря на сельскохозяйственные перспективы на тамошних плодородных землях. Сидевший глубоко внутри страх перед чуждой культурой служил сильнейшим доводом в оправдание «превентивной» войны против Советского Союза, но то же самое мешало властям убедить немцев переселяться на новые территории. На протяжении первых двух лет войны нацисты успешно пропагандировали идею превращения немецкого общества в народную общность (Volksgemeinschaft). Сама по себе концепция «продавалась» хорошо, однако, в свете расширения из-за оправдывавшихся предначертаний судьбы править не-немецким «Великим пространством», сталкивалась с противоречиями. А чем она лучше обычного «империализма»? Последний вызывал негативные ассоциации с женщинами и детьми буров в британских концентрационных лагерях из вышедшего в 1941 г. в прокат фильма «Дядюшка Крюгер», да еще и с массовой смертностью от голода среди немецких детей из-за продолжавшейся после перемирия в 1919 г. блокады Германии британским ВМФ. Действительно, сохранилась ностальгия по африканским колониям Германии, но жесткий и жестокий мир на востоке, который предстояло завоевать и колонизировать, представлялся совсем иным. Скоро эсэсовские комиссии Гиммлера по переселению принялись рыскать по сиротским приютам в Польше, на Украине и в Белоруссии и подбирать детей «арийской внешности» для «германизации». Когда у немцев оказалось неожиданно слишком много «жизненного пространства», Гиммлер велел стражам расовой чистоты расширить их критерии и «отфильтровать до капли хорошую кровь» из расовой «мешанины» восточных народов[611].

Существовали и другие причины, работавшие против идеи нацистской империи. Германия утопала в потоках инородцев. При надсадной нацистской пропаганде «расовой чистоты», тешившей узкое национальное или даже местечковое чувство самоидентификации, приток иностранной рабочей силы рассматривался в лучшем случае как неизбежное зло во время войны – рациональная мера, но вместе с тем и неприятная необходимость. Естественно, многие беды в тылу относились на счет инородцев, которые – о чем все вполне удобно для себя забывали – вовсе не рвались в рейх и попали туда по принуждению. В особых рапортах о деятельности черного рынка сотрудники СД утверждали, что французы и итальянцы поставляли и сбывали там часы и ювелирные изделия, не говоря уже о хорошем вине, или пускали в продажу получаемые в посылках из дома макароны и средиземноморские фрукты. В результате этой коммерции некоторые итальянцы из числа гражданских рабочих, как доносили, располагали довольно солидными счетами в Deutsche Bank. Иными словами, главная беда заключалась в том, что они вели себя так же, как сами немцы. Меняя полюса истинных возможностей в сфере левого товарообмена у немцев и иностранных рабочих, общественное мнение превращало французов и итальянцев в искусителей, затягивавших наивных «соотечественников» в паутину нечестивого делячества. Такая инверсия реальности отражалась в еще более популярном «моральном двуличии», в соответствии с которым инородцев обвиняли в похоти и поисках сексуальных контактов, зачастую инициированных именно немецкой стороной[612].

Многие французские военнопленные обзавелись гражданскими костюмами или хотя бы рабочей одеждой и в таком виде наводнили кафе, кинотеатры и пивные. В предместьях Инсбрука их видели загоравшими в шезлонгах на террасе Берг-Отель. Пропагандисты могли сколько угодно увещевать соотечественников держаться на отдалении от инородцев, коль скоро они повсюду, но те и другие упрочивали связи – когда по краткосрочному интересу, когда деловые и взаимовыгодные, а когда и интимные[613].

На исходе 1944 г. гестапо арестовало французского рабочего по имени Андре после перехвата его письма, адресованного любовнице-немке. Его переполняли планы их новой встречи на Рождество, и он обещал ей: «Расцелую тебе груди тысячу раз, мы ляжем в позе 69». Андре находился в Германии как гражданское лицо на работе, к тому же фактический запрет на подобные отношения отсутствовал, но любовница состояла в браке, что давало полиции повод вмешаться. Как позволило установить разбирательство, история любви началась около двух лет назад, на заре 1943 г., с воскресных свиданий. Андре, как выяснилось, в действительности являлся французским военнопленным – одним из миллиона отправленных на работы в Германию после перемирия в 1940 г. При весьма ненадежной охране сбежать оказалось делом довольно необременительным, к тому же любовница снабдила его гражданской одеждой. Сам по себе случай не назовешь необычным – по всей вероятности, около 200 000 других французских военнопленных потихоньку сделали ноги. Но Андре сгорал от любовных мук и, не успев добраться до Франции, решил вернуться в Германию. Он принадлежал к скромному меньшинству на самом деле изъявивших добровольное желание работать в рейхе, выбрав к тому же такой путь не в силу экономических мотивов, а от любви[614].

Хотя связи между немцами и гражданскими французами дозволялись, отношения между немками и французскими военнопленными запрещались сложными хитросплетениями полицейских и военных постановлений и указов. Вскоре после капитуляции Франции Главное управление имперской безопасности под началом Гейдриха издало распоряжение о том, что польские, французские, английские и бельгийские военнопленные подлежат смертной казни за половые связи с немками. Вермахт проигнорировал Гейдриха, предпочитая придерживаться Женевской конвенции, в соответствии с которой представители французских военных имели право принимать участие в разбирательстве дел соотечественников в немецких военных трибуналах, и – что особенно важно – французов полагалось уведомлять о вынесенных приговорах. Руководствуясь статьей 92 военного кодекса о наказаниях, когда дело касалось неподчинения и нарушения субординации, судьи, как правило, приговаривали обвиняемых к тюремному сроку в три года. Наказание смягчалось, если у суда создавалось впечатление, будто женщина «соблазнила» мужчину; с другой стороны, если женщина являлась женой солдата, как в данном случае, трибунал поступал жестче: обвиняемого могли осудить к отправке в Шталаг – лагерь строго режима в Грудзёндзе. По разным оценкам, 7000–9000 узников попали в эту крепость, где тяжелый труд, скудное питание и отсутствие надлежащего жилья в холодные зимы, как и плохие гигиенические условия, косили обитателей направо и налево. Несмотря на выдававшее его любовное письмо, Андре попытался отрицать наличие сексуальной связи и получил три года в крепости. Нам неизвестно, как немецкая полиция и юстиция обошлась с его любовницей, но в других подобных случаях многое зависело от мужа[615].