3 января у младшей — Маши — день рождения. Радость!

Через неделю совсем другое в сердце. Осмотрелся, с райкомовцами пообщался и пришел в ужас. Плохи дела в районе. Поредели ряды районщиков. Лугового, к примеру, перевели с повышением в обком. Плохо то, что во многих колхозах нет хороших руководителей. Шолохов шлет письмо на Украину Плоткину (с верой, что годы образумили былого председателя колхоза, как помним, прототипа Давыдова, — уж очень крут был с людьми): «Людей работающих в Вёшках — мало, а дела — до чертовой матери! Не думаешь ли бросить свое директорство и переезжать на Лебяжий? Я лично был бы рад видеть тебя в наших краях, да и колхозники о тебе вспоминают частенько. Собирайся-ка к весне, да махай в родные края, что ты на это скажешь?..» Плоткин в ответ ссылается на свое киевское начальство — мол, не отпускает. Шолохов каким-то образом связался со Сталиным. Из Вёшек уходит телеграмма с пометкой «Молния»: «Товарищ Сталин разрешил тебе работать Вёшенском районе. Немедленно выезжай. Выезд телеграфь. Привет. Шолохов, Луговой». Но вышла осечка — отказался Плоткин снова становиться Давыдовым.

23 февраля 1945 года скончался Алексей Толстой. Шолохов не мог не выразить своих скорбных чувств. Через день в «Правде» появилась его статья «Могучий художник»: «…все в строгих и взыскательных руках Толстого обретало искрящиеся жизнью краски и поражало своей почти осязаемой, скульптурной выпуклостью, могучим мастерством истинного художника…» Выделил военную публицистику: «В тяжелые для Родины дни, когда гитлеровцы рвались к Москве, Толстой, верный сын разгневанной России, исполненный глубокой веры в свой народ, воскрешал перед советскими людьми историческую славу русского прошлого, заветы наших великих предков… И становится по-человечески грустно, что он не дожил до дня окончательной нашей победы, которая так близка».

В день похорон Шолохов примчался в Москву, чтобы попрощаться с Толстым. Даже выступил с проникновенной речью.

В марте Шолохов получил указание от газеты быть на Третьем Белорусском фронте. Взглянул на карту — она подсказывала, где будут главные бои: Тильзит! Пиллау! Прейсиш-Эйлау! Кенигсберг! Названия, известные еще из истории войны с Наполеоном и той войны, которую он описывал в первой книге своего «Тихого Дона».

Наступление начиналось по ранней весенней распутице на десятый день пребывания военкора на этом фронте… Странные для русского солдата в марте дожди. Каково будет пехоте; непроглядные туманы и низкие тучи… Каково летчикам? Каково танкам преодолевать тягучие прусские при такой погоде зыби-хляби? Кто-то из офицеров признался Шолохову, что ему вспомнился «Тихий Дон» с описанием такой же погоды еще в ту, империалистическую, войну с германцем: «С неба сочилась дождевая мгла. Люди шли промокшие, озлобленные… Лошади тащили четырехколки, хрипя и налегая так, что запененные морды едва не касались грязи…» (Кн. 2, ч. 4, гл. III).

Сорок дней и ночей длилось это сражение. И все-таки советский солдат сломил оборону врага — она теперь не больше 15–25 километров в глубину. Велики потери врага: 220 тысяч погибших и 60 тысяч плененных. Командующий фронтом маршал Василевский дал приказ атаковать ту группировку, которая с отчаянием обреченных оборонялась к юго-западу от Кенигсберга. Журналисту рассказали, что немецкое командование убеждено: город неприступен. Надежный укрепцентр: четыре дивизии, несколько отдельных полков и батальонов, три оборонительные позиции с заминированными подходами, фортами, могучими крепостными стенами, доты, дзоты, подземные ходы, четыре тысячи орудий, сотня с лишним танков, 170 самолетов… И прославленная немецкая дисциплина, подкрепляемая еще не до конца сломленным чувством, что надо спасать свой фатерлянд от «русских диких орд».

В штабе Шолохов увидел на огромном столе макет города. Командиры теперь наглядно представляли, где будут воевать. Автору романа о защитниках Сталинграда интересно было узнать, что во всех частях идут беседы «Чему учат сталинградские бои».

Шестого апреля, в полдень, штурм начался. На четвертый день комендант крепости отдал приказ о капитуляции. В Москве по приказу Сталина был дан салют в честь победителей.

Но почему же и на этот раз Шолохов не отписался — ни очерками, ни статьями?

…В апреле Юрий Лукин вернулся из журналистской командировки в Венгрию и рассказал Шолохову, что в Будапеште рабочие поставили инсценировку по «Тихому Дону». Избрали сцену ультиматума Подтелкова атаману Каледину и его самоубийства. Шолохов ответил: «Видать, стало созвучным — ведь и фашисты-хортисты (Миклош Хорти — фашистский диктатор Венгрии. — В. О.) дрались до конца».

Лукин привез напечатанную статью венгерского писателя Сабо Пала в жанре публицистического обращения — «Письмо от Тисы к Дону»: «Дорогой Михаил Шолохов! На трагических распутьях и ухабах прошлого я часто мечтал написать тебе. Но написать из хортистской Венгрии ни так, ни этак не удавалось. Теперь, получив свободу, я пишу тебе о том, что выстрадано моим народом. Куда бы я ни шел, куда бы я ни глядел, всюду были муки людские… Далеко на Запад ушли бойцы с Дона, ушли спасать Европу от фашизма. И за все это, Михаил Шолохов, с берегов Тисы, от имени моей земли и народа я благодарю Россию и тебя…».

Май. Победа! Из Москвы, из «Правды», в Вёшки звонок: срочно диктуйте… Продиктовал.

По просьбе газет появилось три отклика Шолохова на окончание войны.

Первое обращение всего в 24 словах: «Гордость за родную Красную Армию, за наш великий народ, любовь, наша глубочайшая признательность великому Сталину — вот чувства, неразделимо владеющие нашими сердцами в День Победы». По-шолоховски немногословно. И сколь бы ни был ликующим порыв, но соблюдена четкая расстановка понятий: сначала армия и народ, только потом Сталин.

Неосторожен — да еще как! — в таком раскладе чувств и понятий. В столичных газетах славословия: «Слава великому вождю народов, гениальному полководцу победоносной Красной Армии, организатору исторической победы над гитлеровской Германией товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!» Умельцы-рифмоделы тем более брали свое: «Слава Сталину! — запели сосны бора. Белые березы песни завели…»

Такие чувства владели, пожалуй, всеми. Не все только находили мужество потом в них признаваться. Виктор Некрасов — автор повести «В окопах Сталинграда», которую ценил Сталин (в 1947-м получил Сталинскую премию, в 1974-м вытолкнут в эмиграцию), не скрывал и в старости искренности тех своих чувств: «Мы победили! Фашизм — самое страшное на свете — разгромлен. Муссолини повешен вверх ногами. Гитлер покончил жизнь самоубийством. Через месяц черно-красные стяги со свастиками падут к ногам победителя — великий Сталин будет улыбаться с Мавзолея. Победителей не судят! Увы! Мы простили Сталину все! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, расправу с соратниками, первые дни поражения. И он, конечно же, понял теперь всю силу народа, поверившего в его гений, понял, что нельзя его больше обманывать, что только суровой правдой в глаза можно его объединить, что к потокам крови прошлого, не военного, а довоенного, возврата нет. И мы, интеллигентные мальчики, ставшие солдатами, поверили в этот миф и с чистой душой, открытым сердцем вступили в партию Ленина — Сталина».