– Мы не станем продолжать идейные диспуты, – выговорил Курт уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце и коря себя за это мгновение несдержанности. – Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны, но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.

– Раскаиваться мне не в чем. А исповедь – ее ты услышал, – усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. – Я сказал все, что знал…

– Судя по всему, так, – вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

– Нет, постой!

Курт встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось – навсегда…

– Я ведь все рассказал, – повторил чародей с усилием. – Не оставляй так… добей…

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все – те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова – те же самые…

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе…

– Ты все рассказал, – согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. – Однако… Справедливость и милосердие, помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания… но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кёльнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это – было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

– Потому что оно на стороне практичности, – едва различимо выговорил тот. – Оставить меня здесь без надзора… А вдруг выживу?..

– Что ж, в логике не откажешь… Пусть так; аргумент защиты принят, – кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. – Сейчас – тебе не нужна еще минута?

– Нет, – изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. – У меня их было достаточно…

– Как знаешь, – отозвался Курт и, упершись коленом в землю, вогнал острие во вздрагивающее горло. – Sit tibi Deus misericors[155].

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком…

– Эй, – окликнул Курт тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и он вздохнул. – Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною… Считаешь меня чудовищем?

– Нет, – тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. – Но лучше бы мне этого не видеть.

– Жалеешь его? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках – пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл… вот только мне его не постичь.

– Они все одинаковы, когда умирают, – все так же бесцветно пояснил Бруно. – Убийцы и убитые… А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе «пойди и убей»? Пойдешь и убьешь?

– Я – нет, – отозвался Курт. – Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет – и убьет.

– Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

– Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих – чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

– Умом я понимаю твою правоту, но душой… Душой не могу принять твою…

– Жестокость? – прямо спросил Курт; подопечный чуть заметно покривился:

– Непримиримость.

– Вот как, значит, – кивнул он и, на миг приумолкнув, махнул рукой: – Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь – представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди – жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после – стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком…

– Удар ниже пояса, – заметил Бруно мрачно.

– Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь – скажи: все еще жаль? Или сегодня – он получил по заслугам?

– Он получил по заслугам, – согласился помощник, отвернувшись. – Но мне жаль его.

– Ты святой, – отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. – Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому – не учили… Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом – вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь…

– Черта с два, – перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. – Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши – как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

– Ты его слышал? – чуть сбавил тон Курт. – Это опасно. Возможно, я еду туда умирать…

– Знаешь, я уже слышал это полтора года назад – слово в слово. Тогда ты выкрутился – и теперь выкрутишься.

– Тогда ты меня вытащил, – возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами: