Дальнейшие свидетельства интереса нацистов к Чапмену появились уже несколько дней спустя — в виде военного фотографа с «лейкой». Он сделал множество снимков заключенного в профиль и анфас, после чего удалился.

В начале января 1942 года Чапмена вновь вызвали в кабинет начальника. В этот раз допрашивавший его разительно отличался от обер-лейтенанта Томаса с его мертвенным взглядом. В кресле начальника сидела дама неземной красоты: с огромными карими глазами, длинными ногтями, покрытыми алым лаком, в дорогом пальто из шерсти ягнят. Чапмену показалось, что она шагнула в кабинет прямо из кадра какого-нибудь кинофильма. Это прекрасное видение буквально парализовало его. Рядом с женщиной стоял мужчина в гражданской одежде. Чапмен обратил внимание на его атлетическую фигуру и загорелое лицо. В своих элегантных костюмах, со слегка скучающим выражением лиц оба легко могли сойти за моделей, снимающихся для модного журнала.

Мужчина задавал вопросы на немецком, женщина переводила их на английский с заметным американским акцентом. Они не скрывали причины своего появления: их интересовало, какую работу, по мнению самого Чапмена, он мог бы выполнять в интересах германской секретной службы и какие мотивы сподвигли его вызваться для подобного дела. Они также поинтересовались, какой платы он ожидает и что готов делать, будучи отправленным в Британию в качестве агента под прикрытием. Женщина курила сигарету за сигаретой, не выпуская из рук длинный черный мундштук.

— А ведь вы не собираетесь возвращаться к нам, правда? — вдруг спросила она.

— Вам стоило бы мне доверять, — ответил Чапмен.

Когда женщина, собираясь уходить, взяла пальто, Чапмен заметил на подкладке ярлык итальянского дизайнера Скьяпарелли. Да уж, подумал он, нацистские шпионы, если только эта парочка была таковыми, могут себе позволить одеваться в модные шмотки.

Еще несколько недель для него продолжалась обычная тюремная рутина, прерванная лишь жестокой бомбардировкой, которой английские Королевские ВВС подвергли огромный завод компании «Рено» в Булонь-Биланкуре, на другом берегу Сены, напротив Роменвиля. Теперь завод был частью немецкой военной промышленности: он выпускал грузовики для германской армии. 3 марта 235 бомбардировщиков Королевских ВВС, идущих на малых высотах, атаковали завод. Это был крупнейший по числу машин, участвующих в атаке на одну цель, авианалет за всю войну. Через окна барака Чапмен и Фарамус видели взрывы, наблюдали за полетом трассирующих снарядов и стрельбой зениток, чувствовали, как от фугасных взрывов сотрясается воздух, и наконец увидели, как небо окрасилось зловещим оранжевым заревом. Чапмен чувствовал, как боится его товарищ. «Возможно, они отправят тебя в лагерь для гражданских интернированных, — сказал он. — Или оставят тебя здесь — если я им понадоблюсь. Слушай, Тони, не переживай: я решу эту проблему. Верь мне».

Двое англичан провели в Роменвиле уже почти четыре месяца, когда Чапмена доставили в кабинет Брюхенбаха, возможно, в последний раз. Его уже ждал обер-лейтенант Томас в компании со старшим по званию офицером, одетым в форму кавалерийского ротмистра, что означало звание, равное капитанскому. На его воротничке красовался Железный крест. Томас представил его как «герра доктора Штефана Грауманна». Почти галантным жестом Грауманн предложил Чапмену сесть, после чего приступил к расспросам на отличном старомодном английском. Он говорил мягким голосом, с акцентом британского аристократа. Доктор спрашивал, как к Чапмену относились в Роменвиле. Когда Чапмен рассказал о своем пребывании в карцере, куда попал по указанию Брюхенбаха, Грауманн улыбнулся и заметил, что начальник тюрьмы — всего лишь «вымуштрованное животное».

Ротмистр Штефан фон Грёнинг (он же доктор Грауманн), немецкий куратор Чапмена.

Грауманн казался высокомерным, но благожелательным, и Чапмен поймал себя на симпатии к этому человеку. Он часто улыбался своим мыслям, как будто припоминая какую-то известную лишь ему шутку. Он внимательно слушал ответы Чапмена, откинувшись на стуле и зацепив указательный палец одной руки за боковой карман кителя, а другой ероша свои жиденькие волосы. Время от времени он надевал очки в массивной оправе и изучал содержимое лежавшей перед ним папки. Чапмен решил, что перед ним «человек понимающий и толерантный».

Грауманн еще раз уточнил у Чапмена детали его биографии: список преступлений, знание немецкого и французского, состав «банды динамитчиков» и их местонахождение в настоящее время. Вновь и вновь он возвращался к вопросу о том, руководствовался ли Чапмен в своем решении ненавистью к Британии или ожидаемым вознаграждением. Тот отвечал, что шпионить в пользу Германии его подвигли оба фактора. Допрос продолжался три часа.

В конце концов Грауманн, внимательно глядя на Чапмена своими водянисто-голубыми глазами, перешел к делу. Если Чапмен согласится пройти обучение диверсионной работе, обращению с рацией и искусству ведения разведки, а потом быть заброшенным в Великобританию со специальным заданием, ему будет гарантирована значительная денежная сумма по возвращении. Чапмен тут же согласился, поинтересовавшись, возьмут ли в дело также и Тони Фарамуса. Грауманн без обиняков ответил, что Фарамус «бесполезен» для германской секретной службы. Затем он добавил, тщательно подбирая слова: «Во время войны мы должны быть осторожны, поэтому один из вас должен остаться здесь». Хотя фраза получилась весьма туманной, смысл ее был предельно ясен: Фарамус будет оставлен в качестве заложника, гарантирующего послушание Чапмена.

Пожимая руку Грауманна, Чапмен заметил на мизинце у немца массивное золотое кольцо с пятью черными точками и отметил необыкновенную мягкость его ладони. Такие руки могли принадлежать лишь человеку, никогда не знавшему физического труда. Голос, руки, перстень-печатка: этот человек, разумеется, был аристократом. Уже стоя у двери, Грауманн упомянул: если Чапмен постарается больше не попадать в истории, его выпустят из Роменвиля через две недели.

Чапмен возвратился в камеру в приподнятом настроении, хотя и несколько подпорченном завуалированной угрозой, прозвучавшей в адрес Фарамуса. Сам Фарамус не принял во внимание слова немца, однако новость о том, что Чапмен скоро покинет его, означала, что его положение станет куда более угрожающим.

— Положим, ты сделаешь что-то не так, — рассуждал он. — Тогда меня сразу возьмут за жабры. Эдди, а если ты, попав в Англию, не захочешь возвращаться? Мне совершенно не хочется быть расстрелянным. Я слишком молод, чтобы умирать.

Чапмен попытался приободрить товарища:

— Слушай, Тони, позволь мне действовать так, как я считаю нужным. На кону стоит и моя жизнь, не забывай об этом.

Чапмен, безусловно, был прав: их судьбы отныне были связаны. Большинство жертв Роменвиля до самого конца не знали, за что их обрекают на смерть. Если же расстреляют Фарамуса, он будет знать: Эдди Чапмен предал его. Про себя Фарамус думал, что согласие играть в игры Чапмена может стоить ему жизни. Может ли этот «чистый блеф» оказаться успешным? «Пребывая в отчаянии и страхе, я все же надеялся на это — как ради него, так и ради себя», — писал позднее Фарамус.