— А что вы узнали про меня? — осведомился он.

— То, что вы — семга.

Но вместо того, чтобы пасть на колени и передать мне свой бумажник, покупая мое молчание, он огорчил меня неприятными новостями.

— Завтра пришлю к вам судебного пристава, — сообщил он. — И тогда мы посмотрим, какая я семга!

Мне совсем не хотелось его злить, и я добавил немного лести:

— Признаю тот факт, что вы очень хорошая семга, прекрасная рыба — право, не менее семидесяти фунтов — ведь так?

Но он убежал, буквально мяукая от гнева, как кот, которому привязали к хвосту консервную банку из-под тушенки. Верх наглости, — этот поганец сдержал слово и наутро прислал ко мне судебного пристава. Так мой выходной костюм и набор трубок перестали быть моей собственностью.

Я решил отомстить, занял у Питера Блесса, рыбака, крепкую сеть, которую вечером поставил поперек Гринстоун Ривер, и в каком-то тоскливом ожидании сидел и курил на берегу.

На четвертую ночь, ближе к полуночи, поплавки внезапно нырнули, и вода реки отчаянно забурлила.

После четверти часа бесполезных усилий над водой появилась плоская голова семги. Запутавшаяся в ячейках сети рыбина злобно смотрела на меня — я без труда узнал глаза ростовщика Пилгрима.

Я не злой человек. Если мистер Пилгрим испытывает счастье, превращаясь в семгу — это его дело, и он творил бы меньше зла беднякам, не давая им в долг гроши под невероятные проценты.

— Мистер Пилгрим, — сказал я, — верните мне то, что забрали у меня, и оставлю вас в покое.

Но он продолжал биться в сетях, как чертова семга, которой он и был.

— Проявите мудрость, — продолжил я, — или я вас прикончу ножом.

Пустая затея!

— Пилгрим, — крикнул я, — пообещайте мне десять фунтов, или я вас прикончу!

Черта с два… Он так ударил хвостом по воде, что забрызгал всего меня. Признайте, это нечестный поступок по отношению к человеку, у которого нет в запасе лишней одежды. Я был так оскорблен, ведь это он украл у меня прекрасный воскресный костюм. Я покорился своей справедливой злости, вытащил его на берег и воткнул нож прямо в голову.

Он тут же испустил дух.

Так перед судьями говорил Ганс Поппельрейтер из Альтоны, что под Гамбургом.

Ибо, когда они с Питером Блессом пришли забрать семгу, то нашли тело мистера Пилгрима, запутавшегося в сетях и продырявленного многочисленными ударами ножа.

Поппельрейтера обвинили том, что он набросил сеть на мистера Пилгрима, чтобы обездвижить его и с легкостью убить.

Но судьи остались в некотором сомнении, выслушав рассказ Поппельрейтера, поскольку отправили его не в Ньюгейт, а в Бедлам.

Он всё еще пребывает там, в зеленом павильоне, выкрикивая днем и ночью тоскливые призывы.

Надо сказать, что санитары, дразня его, по очереди превращаются то в осетра, то зеркального карпа, то в маленькую золотую рыбку.

А это, как известно, не очень хорошо.

Это было у Северного Минча, когда Куриная Голова оставалась по левому борту.

Чтобы мне в жизни больше не выпить ни капли виски, если Гебриды не являются самыми отвратительным островами в мире!

— А что вы там делали на этом бочонке из-под масла, который называется Дженни Столл?

— Всё та же история с котиками. Но убили мы только одного, да и тот был заражен паршой. Парша съедала шкуру и после его смерти.

На борту все пребывали в расстроенных чувствах, потому что на нас висел долг в сорок фунтов за фрахт Дженни, и деньги нашей четверки были под вопросом.

Мы уже опаздывали на восемь суток, но Данни Снафф не хотел уходить.

— Я хочу вернуться, набрав шкур на триста фунтов, — кричал он, — или готов умереть. Мы подстрелили этого котика с паршой, а у Сола Панса нещадно разболелась левая рука.

— А Панс-то выздоровел?

— Нет. Рука у него сначала опухла, и Салливан, который чуть-чуть смыслил в медицине, поскольку его свояченица работает у аптекаря Копперминта, сказал, что надо сделать надрез, чтобы удалить дурную кровь.

— Получилось?

— Черта с два! Рука была совсем плоха и почернела, как гудрон!

Тогда Сол Панс начал беспрестанно вопить и нести несусветную чушь. Он орал, что Данни Снафф был котиком третьего сорта, что с него надо содрать шкуру и засолить. Данни пришел в бешенство из-за намека на свою кожу.

Сначала Сол Пане принялся распевать псалмы, потом уселся у рубки, с презрением плюнул в сторону Данни и заявил, что он прекрасный котик, живущий в шотландских водах. Потом скорчил ужасающую гримасу и помер. Мы даже хотели пристать к Куриной Голове и потерять целый день, чтобы с честью похоронить его на этой земле, состоящей из одних черных скал.

— Вы этого не сделали?

— Нет… Салливан вспомнил, что Сол Панс был евреем, а потому нас ждут несчастья, если мы похороним по христианскому обычаю человека этой проклятой Христом расы. Мы выбросили его останки в море. Они уже воняли. Поскольку мы положили в мешок мало груза, он тут же всплыл на поверхность. Потом нам это очень помогло, потому что труп привлек множество морских птиц. Мы их ловили, чем немного улучшили скудный рацион.

— И тогда вы наткнулись на пещеру?

— Позже… У нас не осталось еды. Сохранилось немного виски и раскрошившиеся галеты. Морские течения унесли труп Сола Панса, и все птицы разом потянулись на север, а к нам не приближались. На Куриной Голове ничего не было, кроме водорослей, которые были крепче камня, и гнилых ракушек, от которых очень хотелось пить.

Тогда Данни совсем сошел с ума и заявил, что пойдет дальше на север. Он указывал на длинные черные линии на горизонте и говорил, что это были тысячные стаи котиков.

Пришлось ему подчиниться, потому что у Данни было ружье, и он был разъярен.

— А пещера?

— Это случилось вечером… Ветер стих. Небо закрывали три громадные тучи, но они внезапно ушли, открыв мигающие звезды.

Тлампан Хид ухмылялся всеми своими острыми скалами на фоне темно-синего неба.

Дженны Столл словно по собственной воле вошла в небольшую бухту, и мы увидели маленький пляж из тончайшего красного песка.

Салливан поймал пять больших крабов. Они были очень вкусные и не вызывали жажды.

Тогда-то я и увидел женщину у входа в пещеру.

— Ого!

— Я вначале различил только ее яростно горящие глаза. Я позвал Данни. Он развеселился и сказал, что это, наверное, отличный котик.