Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:

Ее я расстелю ковром,

Подам тебе ее с пюре,

Не то — не быть мне Ярере![54]

— Молодец, Клис! — сказала Сфинга. — Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного».[55]

Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.

— О, женская спина, бочка Данаид! — сказал он с лиризмом.

Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.

— Бедняжка! — прошептала Сфинга. — Славная девушка, но дура.

— Я хочу, — сказал Нондас, — попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.

— Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, — сказал Николас.

— Пожалуйста, Николас, — попросила Сфинга.

— Хорошо, — согласился Николас. — Это, естественно, резонанс.

— Что значит «резонанс»? — спросил Калликлис.

— Что-то наподобие пастиччио.[56]

И он прочел, как читают газету:

Кифисья, Кифиса!

На автобус я сажусь.

Прощай, горе! Прощай, грусть!

Пыль уходит в небеса.

Удаляюсь с жаром-пылом —

Есть же в мире чудеса!

Где ж та дева, что открыла

Мне на этот мир глаза?[57]

— Браво! Превосходно! — воскликнула Саломея.

— Ты все испортила. А жаль — такие рифмы! — сказал Калликлис.

— Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, — сказал Николас. — Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?

— Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, — не местные, — сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: — В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.

— Ну, и каков же вывод? — спросил Нондас.

— Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.

— О! — воскликнул Калликлис. — Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… — он взглянул на Стратиса. — Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что-нибудь из своих.

— Я не пишу стихов, — испуганно ответил Стратис.

— Да! Да! Прочти! — закричали все, кроме Сфинги.

— Теперь я комментирую «Одиссею».

— Прочти что-нибудь из этого, — сказал Нондас.

— Но комментарии — не стихи.

— Что-нибудь из этого! Из этого! — закричали все, кроме Сфинги.

— Ну вот, — сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, — комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» — aphalos tes thalasses.

— Я думала, что вкус у Гомера был лучше, — сказала Сфинга.

— На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря…[58]— тихо прочел Стратис.

— A! Omphalos! Это совсем другое дело, — сказала Сфинга.

— Конечно, — ответил Стратис. — А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.

Остров сладкий, даже слишком,

Где двойные берега,

Словно женская подмышка

И отверстие пупка.

Калипсо на нем, бедняжка,

Век ждала на берегу

И качалась, словно пташка

На надломленном суку.

Пуп морей необозримых

Был открыт во всей красе,

Но тебя тянуло к дыму,

Хитроумный Одиссей.

Наступило холодное молчание.

— Ледяная Сфинга, — пробормотал Николас.

— Я ведь предупреждал, — сказал Стратис с облегчением.

Калликлис пробормотал:

— М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?

— Согласен, — сказал Стратис, — однако мне не нравится обыкновение, чтобы конец был делу венец.

— А я бы написала: «ты трубку у нее просил», — сказала Сфинга.

— И об этом я тоже думал, но испугался, как бы не спутали с корабельной трубой, — сказал Стратис.

— Это еще что такое? — резко спросила Сфинга.

— То, что называется также палка.

Послышался смех. Смеялась Лала.

— Какая отвратная ругань! — воскликнула Сфинга. — Особенно в таком месте.

— Богатые рифмы очаровывают меня, — сказал Калликлис. — Стихи Николаса потрясающи: такие короткие, и столько двойных рифм!

— Только зачем комментировать «Одиссею»? — спросил серьезно Нондас. — Ты бы добился гораздо большего, если бы последовал примеру кого-нибудь из александрийцев, как сделал Кавафис.[59]Нам, декадентам, более сродни эпохи упадка.

— Я не занимался Кавафисом более глубоко и еще не уяснил, как я сам отношусь к эпохам упадка, — ответил Стратис. — Возможно, я выбрал Гомера потому, что он не ломает себе голову над тем, чтобы напоминать мне Афины. Афины делают меня неумелым. А кроме того, иногда мне кажется, что стихи его — это стихи беженца.

— Примитивные беженцы, — сказал Калликлис.

— И этого я не знаю: что такое «примитивные».

— Если ты не знаешь даже таких элементарных вещей, зачем тогда пытаешься писать? — изрекла Сфинга.