– Не-а, – ответил карлик, – помню только, что вдруг лежу у самого бортика. А почему – не пойму.

– Общими силами мы его вытеснили за кулисы, загнали в клетку. Никак не пойму, что с Топтыгиным?! Вдруг вижу, на полу что-то блестит… Пузырек… А в нем – остатки крови. И сразу все понятно. Это тот, уволенный – он тайком в зверинец пробрался и напоил медведя голубиной кровью. А медведи от вкуса крови звереют. Так что мишка не виноват. А то уж его пристрелить хотели, представляете?

– Так, – кивнул я, – а эта история – она случайно не тогда же произошла, когда были «смертельные номера»?

– Не-е-ет, – помотал головой карлик Ванька, – это было до того. Лет тому десять назад.

– Судя по всему, – сказал Дуров, – вы, Владимир Алексеевич, подозреваете кого-то из цирка? Кого?

– Подозреваю, – ответил я прямо, – хотя пока это именно что подозрения, основанные на очень скудных фактах.

– Кого же? – Дуров подался вперед, пристально глядя на меня.

Я помедлил, но потом решил сказать:

– Гамбрини.

– Гамбрини? – разочарованно переспросил дрессировщик.

– Да ну! – подал голос Ванька. – Артур, конечно, злюка, но не до такой степени! Убить?

Дуров вновь откинулся на спинку кресла:

– С чего вы назвали именно его имя?

Я прокашлялся и поставил чашку на столик.

– Повторяю, это пока только подозрение. Основано оно вот на чем. Пять лет назад Гамбрини готовил какой-то новый номер…

– «Эликсир бесстрашия», – подсказал карлик.

– Может быть, – согласился я, приметив себе, что надо будет потом узнать про этот «эликсир» поподробней. – Так вот, давайте только предположим, что Гамбрини решил собрать на свою премьеру как можно больше народу. Но как это сделать? И он решает совместить приятное с полезным – месть с премьерой. Вы не знаете – каковы были его отношения с теми погибшими?

Дуров с карликом переглянулись. Карлик пожал плечами, а Дуров покачал головой.

– У Гамбрини со всеми плохие отношения, – ответил он, – Характер такой.

– Ага! – сказал я, воодушевляясь, – А что, если Гамбрини сам рисовал черепа и сам же подстраивал несчастные случаи? Сам налил в бутылку канатоходца спирт вместо воды. И дал льву той же крови перед выступлением. Как вашему медведю. А чтобы отвести от себя подозрение, устроил пожар в своей гримерной. Вот и все.

Дуров и карлик снова переглянулись.

– Ты в это веришь, Ваня? – спросил дрессировщик. – Звучит лихо.

– Лихо-то лихо, – отозвался карлик, – да я останусь-ка при своем – не мог Гамбрини такое учудить. Он, конечно, паршивец… да, талантливый паршивец. По всем статьям талантливый, если вы понимаете, что я имею в виду. Но чтобы вот так – холодным разумом, да сразу двух человек прихлопнуть… Ну как в это поверить?

– Как хотите, – ответил я, – а завтра я попытаюсь встретиться с Гамбрини и поговорить с ним. Посмотрю на его рефлексы.

– На рефлексы? – вскинулся Дуров.

– Да, – ответил я небрежно, – давеча меня Сеченов научил…

– Сам Сеченов! – воскликнул Дуров. – Как же это произошло? Да вы знаете, что я к Сеченову на лекции по рефлексам хожу!

– А вам зачем?

– Как зачем? – удивился Дуров. – Вся дрессура строится на рефлексах! Во всяком случае, пока. Пока мы не нашли новых механизмов взаимодействия с животными… но это – другая тема, о ней – пока рано говорить. Так вот, возвращаясь… Свинья танцует потому, что знает – ее за это наградят миской похлебки. Я долго и терпеливо вырабатываю у нее рефлекс – она крутится на арене – получает еду. Собака прыгает через палку – получает еду. Козел везет тележку – получает еду.

– Нет, – сказал карлик, – можно и по-другому. Не крутишься – гвоздем тебе в бок! Не прыгаешь – по морде тебе сапогом. Так-то всякий быстро выучится – куда быстрее, чем за еду-то, а, Владимир Леонидович? Ведь этот рефлекс посильнее будет!

Дуров поморщился:

– Опять ты за свое! Это все Анатолий тебя портит!

– Но у него же работает! – возразил Ванька. – И номера братец ваш готовит быстро – день-два и на арену!

Дуров вскочил с кресла и навис над карликом:

– Хватит! Если мой брат использует боль и рефлекс самосохранения при работе с животными, это его чертово дело! А я – не хочу! Я ненавижу, когда над животными издеваются! И особенно, когда издевается он!

– Ну да! – саркастически ответил карлик. – А свинью на парашюте с воздушного шара выкидывать – это не издевательство?

– А свинья была в полной безопасности! – крикнул Дуров, но, посмотрев на меня, осекся и добавил тише: – Все было просчитано, ничего с ней не случилось.

– Ага, – кивнул Ванька, – а когда ее ветром отнесло на крышу реального училища в Саратове?

И оба вдруг захохотали.

– Ну… – вытерев глаза, сказал Дуров, – это ветер…

Потом он вернулся в кресло и посмотрел на меня.

– Воля ваша, Владимир Алексеевич, в виновность Гамбрини мы с Ванькой не верим. Но все же поговорите с ним, вдруг выясните что-то новое. Однако, как вы уже и сами заметили, человек он не простой и очень даже склочный. С ним будет сложно.

Как выяснилось чуть позже, Дуров был совершенно прав. Более, чем прав.

На следующий день, пообедав дома, я поехал в цирк. Температура упала, и сев на извозчика, я надвинул папаху чуть не до шеи и обмотался шарфом, оставив снаружи только нос. И хотя «легковой» набросил мне на ноги полость, все равно казалось, что через пять минут я превращусь в ледяную статую, которую везут по вымерзшим московским улицам в какой-нибудь парк – на потеху ребятне.

Зато доехали быстро. В цирке пожилой гардеробщик, принявший мою одежду, на вопрос, как пройти в кабинет директора, сначала сам сходил доложить, а потом провел меня через гардероб по темному коридору к лестнице на второй этаж. Поднявшись, я уперся в дверь, обитую черной кожей.

Как и говорил Дуров при нашей – то ли первой, то ли второй встрече, функции директора в то время исполняла Лина Шварц – жена Альберта Саламонского, оставившая в браке свое девичье имя. Она когда-то была блестящей цирковой наездницей, но дама, принявшая меня в просторном кабинете с большим окном, наполовину прикрытым темно-зелеными гардинами, афишами на стенах и массивным светлого дерева столом посредине, совсем не напоминала изящную артистку – она скорее походила на исполнительницу силовых трюков. Иссиня-черные волосы были скорее всего искусственного происхождения. Корсет не мог уменьшить ее талию, сильно раздавшуюся после родов и покойной жизни, в которой не было больше цирковых нагрузок. Склонившись к руке с короткими толстыми пальцами, я ощутил запах духов, чуть более сильный и яркий, нежели полагалось днем. Никогда я не строил из себя дамского угодника – этакого молодого хлыща с бритым затылком и тонкими «американскими» усиками. Но, сознаюсь, в этот момент я невольно вспомнил Лизу Макарову, и сердце мое дрогнуло.