гвоздь в дерево по самую шляпку. Как в масло ушел. И тут уж с ним не говори, с руки не сбивай.

Доску только в руку взял — он уж ей цену знает. Какую отшвырнул, эта уж, знай, не обогнется по борту — лопнет. И пробовать нечего. А уж какую в дело взял — значит, надежная доска. Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда, и вот стала вся белая, стройная. Как говорит. Как живая».

Он так увлекательно говорит о технике, что читатель все время чувствует неодолимое желание мускульной поверки всех этих работ на месте.

«Однажды, — рассказывает один из друзей Житкова, писатель К.А. Федин, — для одного рассказа мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчет бочек.

–  Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, — сказал он. — Вот послушай.

Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клепки, обручей, обо всех инструментах бочара, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всем восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клепку, что я почувствовал себя перенесенным в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать вместе с замечательным бондарем — Житковым».

Житков умеет так рассказать малышу о машине и работе, что тот будет от одной силы рассказа читать книжку как самые увлекательные повести о приключениях.

И в самом деле, до чего точно и ясно в произведениях Житкова рассказано о сложных и трудных для объяснения вещах! Читает читатель книгу Житкова о паровозе и удивляется, до чего все оказывается простым. А когда в конце книжки узнаёт, что сельский поп попробовал сам поездить на паровозе и чуть не загубил и себя и машину, тогда только он начинает понимать великое искусство Житкова — гениального популяризатора — представить ясно и наглядно сложные явления техники.

Очень характерно, что Житков считал этот эпизод с попом в книжке лишним. Он всегда был противником ввода всякой «беллетризации» в научно-технические книги.

«Я помню, — писал он, — в детстве мне подарили коробочку с оловянными солдатиками. Коробочка была лубяная, на крышке цветная этикетка. В коробку эту мать всыпала потом четверку чая. Но солдатиков я нашел там всего пять штук. Остальное были стружки, мелкие и кудрявые. Остальное, значит, была тара. Дали большую тару, мало было товару».

Изложение в научно-технической книжке должно быть прежде всего точным и непосредственно относящимся к делу. Вот почему Житков считал ненужным в книжке о полиграфическом производстве рассказывать ни о Гутенберге, ни о папирусах. То, что прямо не необходимо, есть тара.

Для достижения этой точности, считал Житков, необходима специальная квалификация автора. Он требовал от популяризатора того глаза и отношения к делу, которые бывают только у людей, кровно с этим делом связанных.

Наконец, он требовал такого способа подачи ребенку технических сведений, который давал бы ребенку ключ к проблематике науки, делал бы героем книги движение научной мысли.

«Маленький читатель, — писал Житков в статье «О «производственной книге», —  непременно хочет, чтобы это новое, про которое вы рассказываете, его волновало. Волнуют же этого маленького читателя большие вещи, большие следствия… И если на такие следствия претендуют микроскопические причины, которых и в руки не возьмешь и глазом не увидишь, то будьте спокойны за внимание читателя: он, взволнованный, пристально будет вглядываться в эти грозные микроскопические мелочи.

…Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла точность исследования. И именно перипетии научной мысли, провалы и удачи гениальных исследователей — вот что должно «драматизовать» производственную книгу.

А сколько в истории науки этих трагических провалов! Борьба и трагедия, победа и торжество нового пути, что открылся в проломе вековой стены, подымут то чувство, которое всего дороже: желание сейчас же ввязаться в эту борьбу и, если спор не кончен, стать сейчас же на ту сторону, за которой ему мерещится правда.

И о чем бы вы ни писали, вы не можете считать свою задачу выполненной до конца, если не оставили в читателе этого чувства. Если он дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил ее с благодарностью, записав на приход полученные сведения, — нет! —  вы не сделали главного. Вы не возбудили желания, страсти поскорее взяться, сейчас же разворачивать стену, чтоб вдруг брызнул свет хоть сквозь самую маленькую брешь. Я убежден, что геометрию Лобачевского можно изложить так, что ребята лет тринадцати-двенадцати поймут, что означало это неведение логического баланса Эвклидовой геометрии. Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам, вплоть до Эйнштейновой теории, можно в упор подвести ребят, — и хорошо, если у них от этого закружится голова.

И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, — покажите его место в истории техники, а технику — как вехи истории человечества. Покажите, как техника детально и полно отражает этапы человеческой жизни, и вдруг эта новоизобретенная деталь окажется последней попыткой еще поддержать жизнь в агонизирующем уже техническом организме — в поршневой хотя бы машине, которую сживают со свету турбины, газомоторы, а она борется, не хочет сдаваться, — и это изобретение вдруг зардеет последним жаром борьбы, и читатель будет решать: оживит и надолго ли оно старуху? Куда идет сейчас этот путь вырывания механической энергии у природы, этот путь уничтожения маклеров между теплом и работой? И от этой сегодняшней новой детальки, как археолог от осколка кувшина, пойдет шагать читатель по вехам времени; он шагнет и назад (помогите ему), он внимательно проверит направление, чтоб решить, куда сейчас поворачивает эта техническая мысль в ее плотно сплетенной ткани, где увязано всё: от политики до погоды.

Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе  —  и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы».

Создавая свои научно-технические книги, Житков каждый раз искал и находил особую форму для раскрытия поставленной себе темы. Вот почему он оказался также и изобретателем новых жанров и видов детской книжки.

Житков как-то рассказывал, что он задумал написать книгу про разные сорта бумаги. «Знаете, — сказал он, — как бы я эту