кирзовых сапогах. Помощник прокурора снял трубку и долго не мог дозвониться до отдела кадров машиностроительного завода. Наконец его соединили. В отделе кадров подтвердили, что в литейном цехе действительно есть такой ученик Антон Сорокин и спросили, что я натворил.

— Когда нужно будет, сообщим, — холодно ответил помощник прокурора и положил трубку.

Я чувствовал, что мое присутствие раздражает этого человека, как может раздражать жужжание мухи или скрежет железа по стеклу.

Он сказал:

— На каком основании из казенной морской шипели было сшито женское пальто?

— Я уже говорил… Шинель подарил дядя.

— Он не имел права это делать. В самом факте есть состав преступления. Вашего дядю следует привлечь к уголовной ответственности. Кстати, назовите его фамилию и адрес.

— Дядя погиб, освобождая Новороссийск.

— Вы только этим не спекулируйте, — сказал он быстро и хлопнул ладонью о стол. — Помочь вам не в моих силах.

Я знал, что все кончится именно этим. Как вошел в кабинет, встретился взглядом с помощником прокурора — и понял: уйду отсюда ни с чем. И все-таки, когда он произнес последнюю фразу, мне стало обидно. Очень обидно. Мог даже заплакать. Я покраснел, губы у меня задрожали, но я не заплакал. Я свято верил, что в стране, где живу, есть высшая инстанция справедливости, что даже десять, сто тысяч таких помощников бессильны перед ней. И я сказал:

— Я напишу в Москву.

Он чуть заметно вздрогнул, но тут же ехидно улыбнулся и выдавил:

— Почитаем.

— Я не брошу письмо в почтовый ящик. Я передам его с проводником. У меня есть знакомый проводник в московском поезде.

Впервые я видел, как люди теряют лицо. Меньше чем на секунду лицо помощника стало серым, неподвижным, точно из дерева. Он смотрел на меня тяжело, недоуменно и даже немного испуганно. Уж как я смотрел на него — не знаю. И сколько времени мы смотрели друг на друга, не знаю тоже.

Наконец он снял трубку, набрал номер. Я подумал, что он позовет милиционера и посадит меня. Придумает, за что…

Он потребовал какого-то Мочалова, а может, я перепутал фамилию. Он кричал неведомому мне Мочалову:

— Вы обидели инвалида, ветерана, героя войны! Вы обидели молодого рабочего! Кто вам дал на это право? В постановлении ясно сказано: личные вещи, приобретенные на незаконно нажитые средства… Пальто из морской шинели, которую подарил брат, отдавший жизнь за свободу и независимость нашей Родины!.. Какие женские вещи? Муж привез! Почему вы думаете, что он привез осужденной? Может, он привез их матери, сестре, подруге. Да, да… Мне непонятны ваши действия, товарищ Мочалов! Они подрывают веру в основы, в справедливость. Надеюсь, вы не забыли, как называют таких людей. Да, я отвечаю за то, что говорю…

Он бросил трубку на рычаг, сказал устало:

— Вот видите, Сорокин, мало их уму-разуму учили.

…В тот же день в семнадцать часов восемнадцать минут конфискованные вещи были доставлены к нам домой на милицейской машине. Усатый сержант сдал их мне под расписку.

13

— Здравствуй, рабочий класс, — сказала Даша Зайцева и отложила веточку жасмина. Он рос высоким кустом возле самого нашего крыльца. Из-за соседства с ним обшарпанное и кривое крыльцо не казалось совсем унылым и несчастным.

На Даше было платье-матроска, очень модное в ту весну, белое, с голубым якорьком и голубым галстуком. Сандалии на ней тоже были голубые, а короткие носки — белые. Лишь волосы, густые, пышные по-прежнему, оставались рыжими — не волосы, а костер.

— Привет, Грибок, — ответил я, и положил ладонь на свой тощий живот, прикрывая дырку в майке.

— Я не вовремя? — спросила она. — Ты только пришел?

— Все равно, — сказал я и сел на ступеньку. — Какая разница?

Даша стояла. Не села рядом.

— Боишься испачкать платье, — усмехнулся я. Уловил в собственном голосе зло и раздражение. Но Даша ничего не уловила или сделала вид, что не уловила. Объяснила спокойно:

— Надоело сидеть. Целый день зубрила билеты, спина болит.

— Скоро экзамены.

Даша кивнула. Солнце, уже коснувшееся воды, дохнуло ей в волосы, заметалось в них зелеными блестками. И глаза у Даши стали совершенно зелеными, точно листья жасмина.

— Пойдем походим, — предложила она немного просительно.

И я понял, что ей очень хочется пойти со мной в город, где нас увидят какие-то знакомые — мальчишки, девчонки, учителя. Что Даша наверняка позволит взять себя под руку и, может быть, даже поцеловать. При мысли о поцелуе у меня самым обыкновенным образом, как у дистрофика, закружилась голова. Продолжая сидеть, я ухватился рукой за перила. Спасибо, Даша не заметила моего состояния. Скорее всего она в этот момент не испытывала потребности целоваться и не думала об этом. Может, она смотрела на меня — грязного, худого, прикрывающего ладонью майку — и просто жалела меня по-человечески.

— Согласен, — сказал я. — Походим. — И быстро вскочил со ступеньки. У дверей остановился. — Обожди пару минут.

— Хорошо, — улыбнулась Даша.

Она не подозревала, что я вернусь таким франтом. На мне был темно-синий шевиотовый костюм, нежно-розовая шелковая рубашка. Правда, туфли не ахти. Отец не знал, какой у сына за войну стал размер обуви, потому и не привез ни туфель, ни ботинок.

В кармане у меня лежали двести рублей — остатки получки. Я был готов потратить их все — до копейки. Будет худо, отнесу Майе Захаровне кур. Все равно они для меня обуза.

— Вот ты какой, — удивилась Даша.

— Ладно, Грибок, потопали, — произнес я не без гордости. Все-таки иногда приятно произвести впечатление на ближнего, если даже ближний всего-навсего девчонка из твоего класса.

Мы вышли через двор на улицу. Смеркалось. Улицы жили в городе или город жил среди них — не берусь судить, что точнее. Верно одно: как человек, каждая улица имела свое лицо, и виноваты в том были не только дома и деревья, но прежде всего сама земля, горная, скалистая. Улицы были короткие и длинные, тихие и задиристые, стройные и горбатые, красивые и не очень. Под стать людям.

Впрочем, улицы не смотрели на нас, а люди смотрели. И тетка Таня довольно-таки громко сказала:

— Ой, и девки после войны бесстыжие пошли, на ребят, как ожина на забор, вешаются.

Мы сделали вид, что ничего не слышим. Даша попросила:

— Расскажи о своей работе.

— Не люблю я ее, Грибок. Говорить мне о ней вот как не хочется. — Я провел большим пальцем по горлу.

— Это плохо.

— Конечно, плохо.

— Что вы там хоть делаете?

— В основном зубчатые колеса отливаем.

— Одни колеса? — разочарованно спросила Даша.

— Станины отливаем для фрезерного станка. Еще хуже: больше возни. Одни сушила душу вымотают.

— А что такое сушила?

— Сушильные печи. Вони от них —