«клетки» — для девчоночьих игр с хождением в гости и угощением «по какбудтости» глиняными «пирогами с луком».

Сережа Орлов был у нас во дворе раза два или три: новая школа, где он жил теперь, была от каменного дома неблизко, примерно в двух километрах. Чаще мы встречались с ним у школы, у избы-читальни, находившейся рядом, на бечевнике и откосах канала, откуда мальчишки любили кричать на проходившие баржи с лесом: «Дяденька кини-ко ба-ноч-ку!» — и получали иногда с борта пустые банки из-под консервов с яркими этикетками, а иногда и забористую ругань подгулявших матросов. Консервные банки использовались под наживку для рыбалки (основная детская и подростковая забава Мегры), а также как посуда при играх в «клетки».

Сережа Орлов выпрашивать баночки был не мастер, кричать стеснялся и прослыл среди сорванцов, хором оравших на баржи с берега, «интиллигентом». В то же время уже тогда ему не отказать было в решительности. Помню, как он потащил за собой нас, более старших, нежели он, взбираться на верхнюю площадку вышки, как тогда называли построенный на канале высокий бревенчатый топографический знак, на вершину которого вели двенадцать вертикальных лестниц с рассохшимися ступеньками.

Взбирались, чуть не цепляясь за воздух, вопреки запретам родителей, учителей и сельских властей; взбирались на спор, будет или не будет виден Белозерск (километров тридцать от Мегры по прямой и сорок по обводному каналу), поскольку, действительно, в ясную погоду десятки золоченых куполов древнейшего города поднимались на глазах из озера как жаркий костер, как второе солнце.

Увы, купола эти, создававшие позолоченный Китеж-град на Белом озере, не сохранились.

Наш романтик Сережа Орлов, как правило, настаивал, что видит Белозерск, когда мы его и не видели. В то время мы злились на это, спорили, а сейчас представляется, что он действительно видел невидимое, ибо увидеть его хотел больше нас.

Из многих встреч запомнилась также встреча осенью 1936 года. Мне привелось быть тогда в Белозерске проездом в Череповец, где я оканчивал медтехникум и по комсомольскому набору учился в летно-планерной школе Осоавиахима (теперь ДОСААФ). Сергей учился в Белозерской ШКМ — в школе, которой сейчас присвоено его имя. Встретились мы совершенно случайно, в коридоре этой же школы.

Не скрою, в тот раз меня потянуло в школу не столько привязанность к ее стенам, сколько мальчишеское тщеславие. Очень хотелось показаться своим учителям и одноклассникам, уже кончавшим десятый класс, в темно-серой форме курсанта летной школы, с эмблемами авиации на небесно-голубых петлицах, с портупеей через плечо. И вот неожиданно Сережа окликнул в коридоре, поздоровался, как бы узнавая и не узнавая в одно и то же время, взялся рукой за портупею, спросил: «Разве ты не в медицинском?» Узнав, что кончаю летно-планерную школу «по совместительству», не удивился, только сказал: «Это здорово!» Лозунг «Молодежь — на самолет!» в те годы был особенно популярен. Попросил меня около часа подождать, — начинался последний урок.

После занятий встретили двух моих одноклассников, долго гуляли по городу; говорили, помню, о возможности полета на Луну, но не в связи с какими-то новыми научными данными, а в связи с уже нашумевшим тогда кинофильмом Александрова «Цирк», с его известным аттракционом. Сереже этот аттракцион почему-то не нравился. Он говорил, что это ухудшенный, опрощенный вариант жюль-верновского полета на Луну: «Это просто примитив примитива». Из-за этой фразы мне и запомнился весь эпизод, поскольку тогда было немножко досадно, что Сергей, по возрасту младший, оперирует понятиями, которые были для меня еще новыми. Был какой-то общий разговор об обсуждавшемся тогда проекте Конституции СССР и даже спор, тоже начатый Сергеем; однако в чем было существо этого спора, уже не помню.

Припоминается, что мы заходили в дом на улице, которая ныне носит имя Сергея Орлова. Сейчас здесь размещается музей с экспозицией, ему посвященной. В первом этаже его был буфет с безалкогольными напитками — продавались квасы белозерские, крепкие, с шумом вышибавшие фарфоровые пробки: «Хлебный», «Мятный», «Брусничный», «Клюквенный»; фруктовые воды, «Крем-сода», сельтерская. Рядом с тележки продавалось мороженое, сливочное, земляничное, в виде упругих шариков, зажимаемых продавщицей между круглыми вафлями.

И хотя нам было уже по пятнадцать — восемнадцать лет, мы этих лакомств не чуждались.

В годы войны, как и многие, мы утеряли следы друг друга, хотя, как оказалось, воевали рядом: Сергей — на Волховском, я — на Ленинградском. В неведении прошли и первые полтора послевоенных года. В сорок седьмом я случайно встретил товарища по Мегринской школе М. П. Бурова, изможденного, поседевшего в свои двадцать восемь лет. Оказалось, что он был взят, раненный, в плен, натерпелся мучений, был освобожден из фашистского лагеря Красной Армией. Михаил Буров спросил меня: «Ты знаешь, что Гунька Орлов в Ленинграде?» Я, естественно, не знал. И он рассказал мне, что Сергей горел в танке, стал поэтом, что сам Буров недавно видел книгу его стихов «Третья скорость». Я был поражен. Мы, «мегорские», как-то не привыкли еще становиться известными дальше Белозерья. И вот всего через несколько дней раздается звонок в квартиру и как-то осторожно, стеснительно, старательно вытирая подошвы, входит незнакомый мне внешне человек и, кланяясь моей семье, говорит: «Здравствуйте!» — и мне: «Здравствуй, Борис!»

Понял, что это Сергей Орлов, поскольку узнать оставленного несколько лет назад круглолицего мальчишку с молочно-розовой кожей щек и звонким певучим голосом, узнать его в вошедшем, с затянувшейся страшной раной вместо половины лица, было трудно.

Мы обнялись и за чаем просидели весь длинный вечер, радуясь встрече, но притом непривычно изучая друг друга.

Сергей был как-то по-особому сдержан. Может быть, где-то еще мешала не ушедшая из души воинская субординация, поскольку я с довоенных лет, будучи кадровым военным, продолжал служить в армии и носить офицерскую форму, а может быть, это объяснялось болезненным ощущением внешней своей искалеченности.

В тот вечер впервые легла мне на стол и маленькая, но самая большая для меня и для дальнейшей судьбы поэта Сергея Орлова его первая, вышедшая в Лениздате, книжечка. На ней написано:

Боре Пидемскому

в знак доброй встречи,

в память детства

нашего в Мегре

Белозерской

от души

Сережка Орлов.

Сей труд

на дружеский суд.

21 декабря 47 года.

В этой надписи был весь Сергей, с его величайшей человеческой скромностью и открытостью большой души. Все, что он писал, немедленно, и, как правило, до печати, передавал на суд друзей. Друзья-фронтовики были для него самыми нужными критиками, независимо от степени их умудренности в литературе, независимо от темы стихов. И мне,