Биля, Чиж, Вернигора и Кравченко ехали верхами по большой дороге в сторону Екатеринодара. Солнце, нещадно палившее весь день, уже стало красным и заметно клонилось к Западу.

Кравченко достал из кармана большой красный платок, отер лоб и задумчиво проговорил:

– Не повечерять ли нам? А завтра и въедем в город?

– Куда как лучше на свежем-то воздухе заночевать, – подхватил Чиж.

– Что ж, дело. С версту еще проедем, там балочка хорошая будет, – отозвался Биля.

– Гляди, вон всадник впереди стоит. Никак нас дожидает, – сказал Кравченко, который первым выехал из-за поворота дороги.

Чиж посмотрел туда, куда тот указывал плетью.

– Да это черкес давешний! – с удивлением произнес он.

У дороги стоял Али. Как и пластуны, он был снаряжен по-походному. За седлом чернели кожаные дорожные сумки.

Черкес тронул лошадь и подъехал к пластунам.

– Здравствуй, кунак! – сказал ему Биля.

– Салам, брат мой! Да продлятся твои дни на земле. Как твое здоровье?

– Здоров. Ты лучше скажи, Али, куда это ты собрался?

– С тобой.

– В полк, что ли, хочешь поступить? Это не у вас за Кубанью, мы регулярные!

– Хочу биться с тобой рядом.

При этих словах Кравченко даже присвистнул и буркнул:

– Ну и дела!

– Глядите вперед, браты! – бросил Чиж.

У дороги стоял еще один всадник. Это был Яков. Увидев своих, он спешился, встал на колени и положил перед собой плеть.

За спиной Били Вернигора расплылся в широкой улыбке, но есаул помрачнел, и, даже не взглянув на сына, проехал мимо него. Все остальные хотя и поглядывали на Билю вопросительно, но не решались вмешаться в семейные дела.

Яков так и остался стоять на коленях в пыли. Всадники неумолимо удалялись от него. Ему казалось, что они вот-вот въедут в огромное красное солнце. В его косых лучах резко обрисовывались теперь пять черных силуэтов.

Биля вдруг обернулся и позвал:

– Омелька!

Когда Вернигора поравнялся с ним, тот кивнул ему в сторону Якова.

Вернигора, с трудом сдерживая радость, развернул коня и послал его в галоп.

Через пару минут сын ехал за спиной у отца, все также хранившего молчание. Пластуны и Али начали придерживать своих коней, чтобы дать им поговорить, и потихоньку отстали. Биля и Яков оказались теперь впереди, саженях в десяти от них.

Отчаянно зазвенел колокольчик, и в клубах пыли показалась тележка фельдъегеря. Она словно летела над землей, увлекаемая тройкой не очень казистых, но крепких казенных лошадей. Ямщик стоял на узком облучке, крепко держал вожжи и смотрел прямо перед собой безумным застывшим взглядом. Пластуны приняли вправо. У фельдъегерей, проводивших годы своей жизни в неистовой скачке с государственными документами, на дорогах Российской империи были особые права. Тележка унеслась, поднимая в красных лучах солнца клубы пыли.

Когда она осела, Биля, не глядя в сторону Якова, заявил:

– Матери сам напишешь.

Яков расцвел счастливой улыбкой.

Биля скосил глаз, поднял бровь, заметил сияющее лицо сына, повернул к нему голову и резко проговорил:

– Смотри у меня! Слушать всех бывалых казаков, как Господа Бога, никуда не лезть!

– Да я!.. Батя, спасибо!

Радостный Вернигора, с особым вниманием следивший за этим разговором, поравнялся с Яковом и от удовольствия ткнул его в бок рукоятью нагайки.

– Цыц у меня! – бросил Биля, но и в его голосе звучала сдержанная радость.

Пластуны выровнялись и снова поехали вместе. На лицах казаков читалось общее облегчение. Только Кравченко иногда мрачно поглядывал в сторону Али.

Солнце уже до половины опустилось за горизонт. Его низкие лучи рассылали по земле чернильные тени от кустов и деревьев.

– А вот и балочка наша, – весело сказал Чиж. – Повечеряем сейчас! Брюхо с голодухи прямо подвело у меня.

5

Севастополь, Крым

Улица, обстроенная с обеих сторон белыми украинскими хатами, уходила вниз, к морю. В одном из этих домов уже вторую неделю располагались на постое пластуны.

Защитники Севастополя пока верили в неприступность города для вражеского десанта. По офицерским квартирам и кораблям, светским салонам и купеческим домам повторялись как заклинание слова какого-то стратега, сказанные три десятка лет назад: «Десант во многих силах невозможен!» От многочисленных повторений эта фраза приобрела характер незыблемой истины, которая, как и все подобные мысли, давно уже была глупым предрассудком. Многие думали, что исход войны по-прежнему будут решать паруса и клинки, а сцепиться готовились паровые машины и нарезные стволы. Кое-кто знал это, но уже совсем немногие понимали, что это будет первая схватка экономик и коммуникаций.

Пластуны занимали единственную комнату небольшой хаты. По стенам было развешано оружие, в ряд стояли походные кровати.

За большим столом около медной гальванической батареи восседал Кравченко и что-то неторопливо ладил в ней. Провода от нее, точно такие же, как и у Ньюкомба, тянулись по столу. На его противоположном конце они уходили в небольшую деревянную коробочку.

В глазу у Кравченко поблескивал монокль с хорошим увеличительным стеклом, каким пользовались часовщики и ювелиры. Казак перегнулся через стол и насыпал в коробочку порох.

В хату вошел Биля, перекрестился на иконы, расположенные в красном углу, тяжело вздохнул, присел к столу и сказал:

– Здорово дневал, Николай!

– Здравствуй! Как съездили, Григорий Яковлевич?

– Слава богу, благополучно.

– Нового-то не слыхать чего?

– Не поймешь, для чего нас и собирали. Говорильня одна, – ответил Биля. – Вон Кухаренко и не поехал, больным сказался, может, и вправду занемог. С этим постоем мы только разбалуемся. Не знаешь, где все наши делись?

– Постой – это самое баловство, известное дело. Яшка с Омелькой с подъема встали и дальше пошли куда-то дрыхнуть. Как они спелись, это дюже удивительно! Днем они палят. Омелька обучает его, значит, а твой по цифири пытается разобраться, отчего пулю штуцерную всегда на правую руку сносит. По вечерам на Северную сторону повадились. Какие-то там у них бессоромные девчата. Опять же вишня поспела.

– Я им наложу пониже спины! Ишь ты, вишня у них поспела! А ты куда глядишь?

– А я им нешто сторож? Они протыриваются из хаты, что твои ужи! А утром вот они – на своих местах почивают.

– А остальные у нас где?

– Чиж по базару лазает, глядит, где что плохо лежит. Вон скрипку себе делает. А где твой басурман, и не знаю. Нехристь этот поганый!