– Ты же в прошлом году была у Янг? – спрашивает Каджал.

– Да. А теперь меня безжалостно вышвырнули.

– Янг консультирует только первый и второй курс, – поясняю я, прищипывая край равиоли. – Линдквист, МакДональд и Уайатт консультируют всех.

– Я знаю, – вздыхает Клара, – но я надеялась, что она сделает исключение.

Так похоже на разговоры, что мы обычно вели в Годвин-хаус до моего ухода. Хотя наши, наверное, были более злыми; мы создали некий рейтинг преподавателей английского языка школы Дэллоуэй, учитывающий такие показатели, как несговорчивость, интеллект, подозрительность к различным оправданиям задержки работ и вероятность смерти от старости до конца семестра. Линдквист была в начале нашего списка, МакДональд – в конце (хотя, если честно, не в ее пользу был тот факт, что она жила в Годвин-хаус и точно знала, что наши эссе запаздывали потому, что мы всю ночь развлекались на вечеринке, а не из-за того, что наша третья бабушка умерла).

– А ты у кого? – встретив мой взгляд и несмело улыбнувшись, спрашивает Леони. Я улыбаюсь в ответ, хотя все еще подозреваю, что она благожелательна по приказу Эллис.

– Уайатт.

– Каджал тоже у Уайатт, – говорит Леони, указывая на Каджал, которая тонким ножом крошит очередной зубчик чеснока и не смотрит на нас.

Я не привыкла чувствовать себя неуверенно на людях. В первый год в Дэллоуэе – год перед тем, как все полетело к черту вместе с Алекс, перед тем восхождением и его результатом, моим уходом с занятий – меня любили. Ну, если не любили, то по меньшей мере завидовали: моя мать каждый месяц переводила мне огромные суммы и не интересовалась, как я их трачу, поэтому я транжирила всё на сшитые на заказ платья, прически и воскресные поездки в город с подругами из Годвина. И хотя я была не самой богатой девушкой в Дэллоуэе, мой подход к трате денег дал мне определенный иммунитет в разрезе социальных ошибок. У всех бывают неловкие моменты; мне прощали мои.

«По крайней мере мне не пришлось покупать себе друзей», – сказала Алекс в ночь своей смерти, с пылающими от ярости щеками; и даже тогда я знала, что она права.

Но покупать дружбу Эллис или ее шайки у меня нет никакого желания. Сейчас мне трудно заботиться о социальной иерархии.

Алекс бы гордилась.

– О чем твоя дипломная? – спрашиваю я у Каджал, потому что больше не считаю притворное безразличие доказательством превосходства, и она поднимает глаза – кажется, удивлена, что я все еще с ней разговариваю.

– Женщины – мыслители и философы эпохи Просвещения, – говорит Каджал. – Салонная литература. Маколей, д’Эпине, де Гуж, Уоллстонкрафт…

– Мэри Эстел? «Серьезное предложение»[6]?

– Разумеется. – Каджал заметно расслабляется; она нарезает чеснок быстрыми, четкими движениями. – На мой взгляд, она чересчур религиозна, но думаю, в то время это было неизбежно.

– Хотя этот достаточно картезианский подход[7] породил ее концепцию добродетельной дружбы, – говорю я, – поэтому не нужно слишком сильно осуждать ее.

Каджал пожимает плечами.

– Именно так, – Эллис вмешивается в разговор, – как сказала сама Эстел, «было бы хорошо, если бы мы могли заглянуть в глубину души любимого человека, чтобы обнаружить, как она похожа на нашу собственную».

Мой взгляд ловит легкую улыбку, тронувшую уголки губ Эллис, – на какой-то миг ее взгляд сталкивается с моим, и она вновь принимается за тесто.

– Мне нравится леди Мэри Чадли[8], – из угла сообщает Клара; на ее щеке темнеет чернильное пятно.

– Хмм, – говорит Эллис. – Я всегда находила Чадли не очень оригинальной.

Бледное лицо Клары становится пунцовым, она бормочет:

– О. Ну, я имела в виду… да, она явно находилась под влиянием Эстел, поэтому…

Эллис молчит, и Клара краснеет еще сильнее. Я не очень понимаю, почему ее так расстраивает возможность неодобрения со стороны Эллис, но опять же я и не претендую на то, чтобы понять тот культ личности, который создали новые члены Годвин-хаус в отношении Эллис.

– Я полагаю, Чадли сама это признавала, – говорю я, слепив очередную порцию равиоли и опуская ее в миску. – Клара, ты могла бы загуглить это с помощью своего телефона.

Саркастический взгляд Клары в мою сторону прожег бы даже сталь.

– У меня нет телефона.

– Ни у кого из нас нет, – добавляет Леони. – Технологии так отвлекают. Я слышала, что сейчас люди разучились быть внимательными, потому что все читают онлайн.

Я поворачиваюсь к Эллис, но она отошла к раковине и начала мыть посуду. Без сомнения, это она так развлекается.

Я заканчиваю лепить равиоли и вытираю испачканные мукой руки о фартук. Не то чтобы я сильно была привязана к своему телефону, но… все же не могу представить, как обходиться совсем без него. В соцсетях я не слишком активна, но мне действительно нравится слушать музыку во время пробежки. Мы с Алекс постоянно писали друг другу, прятали телефоны под партой или между книгами: «Этот урок никогда не кончится» и «Идем в горы в этот уик-энд?» и «Причешись – ты похожа на ежика».

Может быть, без этого всего жить намного проще.

Мы едим в столовой, стол из красного дерева покрыт белой скатертью, горящие свечи возвышаются среди обилия потрескавшейся посуды. В этот раз я тоже говорю немного, но в отличие от первой ночи в комнате отдыха я не чувствую себя изгоем. Я здесь, за столом вместе со всеми, сижу между Леони и Кларой, воду мне налили из той же бутылки, что и им. Серые глаза Эллис встречаются с моими, когда Каджал вслух вспоминает, как быстро Эллис покинула вечеринку в Болейн. Мимолетная улыбка – и она отводит взгляд.

МакДональд с нами нет. В прошлом году она была бы. Интересно, это больше из-за Эллис или из-за меня?

– Идем? – говорит Эллис, когда мы все заканчиваем ужинать.

Она ведет нас в комнату отдыха. Там Каджал достает с полки тонкую книжку стихов в зеленом кожаном переплете, а сама Эллис извлекает из низкого шкафчика хрустальный графин с бурбоном и со звоном ставит его на кофейный столик.

– Что это? – Леони поднимает брови.