Как дома? Неужели кто-нибудь чувствует себя в отелях «как дома»? С их жестко закрепленными душами, кондиционерами, неоткрывающимися окнами, постоянным музыкальным сопровождением в лифте, Библией у ночного столика, тошнотворными леденцами на подушках и копеечными розочками в ванной. С маслом в виде листочков клевера к завтраку на шведском столе, а когда ты захочешь выпить на террасе чашечку кофе-эспрессо, тебе заявляют: «В саду только кофейник».

Как дома? Эх ты, простофиля, я попытаюсь найти свое счастье где-нибудь в другом месте. Двенадцатый этаж. Меня сопровождал безмолвный негр, он нес мой чемоданчик, показывал дорогу. Открывая дверь, ухмыльнулся: они предоставили мне люкс, потому что все остальное было занято, — но, может быть, они хотели поразить меня фантастической роскошью их отеля: две комнаты, две ванные, четыре телефона, веранда на крыше, поддельный антиквариат, китайские коврики, как картинки из альбома китайской поэзии, лампы из голубого фарфора, симметрично стоящие рядом с софой в белый цветочек, мраморная ванная комната с подсвеченной ванной из алебастра. На столе шампанское в ведерке, два бокала, дирекция приветствует вас. Что дальше?

Времена, когда я захватывала с собой наверх какого-нибудь парня, чтобы не одной глушить из мини-бара, давно миновали. Сейчас я скорее брошу пять марок в гостиничное видео и поставлю какой-нибудь «ужастик», чем подвергнусь риску внезапно услышать: «Кстати, меня зовут Йоханн. Я люблю тебя». Но такой шикарный люкс, и нет никого для второго бокала, а снаружи вызывающий депрессию, выматывающий шум Берлина — все это выводит из равновесия. Нет никого, кто увидит, как я иду по китайским коврикам и ложусь в алебастровую ванну.

Я спустилась в холл отеля и заказала себе коктейль Gimlet, который нигде так плохо не смешивают, как здесь. Пианист с жирными волосами еще не ушел. Когда он меня видит, то каждый раз незаметно переходит на «that's why the Lady is a tramp»,[2]и все это невыносимо.

Черт побери, почему я занимаюсь именно этой работой, почему я бросаю свою квартиру и еду в этот город, где пенсионеры дерутся на улицах палками и зонтами, а наркоманы показывают тебе шприц и говорят: «Ну, гони денежки, а то получишь этот шприц в задницу и заработаешь СПИД».

Но газета, на которую я тружусь, с удовольствием посылает меня сюда, мои репортажи из Берлина всегда особенно острые, считают они. На сей раз я должна переговорить с парочкой проституток, организовавших демонстрацию за снижение налогов на элегантное дамское белье, люди желают читать нечто подобное, и вот ради этого я два дня в дороге.

По пути к проституткам я задумалась о гомике Бруно. В холле отеля я случайно прочитала в одной газете, что сегодня вечером он будет выступать в одном клубе, и я почему-то была уверена: ничего хорошего не получится. Он еще меньше подходит Берлину, чем я, и я знаю точно: гомик Бруно не сможет сделать то, что ему хочется. Он не привлекательный, он не хитовый, он глупо выглядит в своем черном кожаном прикиде, а его песни попросту дерьмо. Они хотят его промариновать, я чувствую это. Как барометр чувствует изменение погоды, так и я чувствую все, что происходит с Бруно. В конце концов, ведь мы почти любили друг друга. Мы вместе провели одну ночь с трудно объяснимыми закидонами, рассказывая друг другу исключительно опасные секреты. Это стало как бы связующей нитью между двумя сумасшедшими, и если жизнь дергает одного, то это сразу замечает другой. К тому же я должна признаться, что гомик Бруно, в сущности, довольно-таки подлая тварь, но не со мной, что бы это ни означало.

Охотнее всего я бы отправилась сейчас в клуб, вытащила его и сказала: Бруно, avanti, сейчас мы пойдем в мой люкс, ляжем на китайский коврик, посмотрим «Рокки IV», и ты убедишься, Бруно, что эта ночь пройдет так же, как и та в сентябре. Вместо этого пришлось идти к проституткам, в бар с откидными стульями, как в кинотеатре, и зеркальными стенами. Девицы были о'кей, но страшно заняты, они постоянно выступали за или против того или другого, сплошь детский лепет и важничанье; больше не было тех милых, кротких шлюх, которых так любил мой отец. Теперь они пускаются в дискуссии и маршируют в первых рядах борцов за права человека и дорогое белье, а потом сочиняют книжонки о своей бурной жизни. Но здешние были действительно очень милы, отвечали на все мои вопросы, однако довольно скоро отчалили, кроме одной, одетой во все лиловое. Лиловая оказалась студенткой, она изучала философию и занималась проституцией от случая к случаю, чтобы заплатить за квартиру. Я, видимо, так никогда и не пойму, как они с этим справляются. Я иной раз смотрю на парней в пивных, в поезде, на улице, в самолете и представляю себе: этот, и этот, и этот, и этот, и это твоя работа, и ты не имеешь права сказать «нет» — я бы, наверное, застрелила его, или застрелилась сама, или перестреляла весь свет, меня поражают девушки, которые проделывают это, закончив, идут в туалет, а потом на философский семинар: «Неокантиантство — научное упрощение философии до теории и методологии познания».

В кабак влетел на всех парах некий облезлый маргинал: черный костюм, лысина со лба, но с косичкой, суженные зрачки — чего-то нанюхался, во рту сигарета «Голуаз блонд». «Привет», — сказал он, подсел к нам и рассказал кошмарный сон, который приснился ему прошлой ночью: кто-то бросил его на мусорную свалку, а он не мог выбраться оттуда и погружался в мусор все глубже и глубже, на уровне глаз появились крысы и т. д., и он все время хватал меня своей потной рукой за колено и желал знать, что сей сон означает; а в это время я как раз начала слегка флиртовать с одним нормальным блондином шестидесятого года выпуска, обладателем изумительной шевелюры и угловатого лба. Однако сновидец мусорных свалок не отступал. «Меня зовут Фриц, — сказал он, — у меня часто бывает страшная депрессия, и как я это должен понимать?» — «Не имею никакого представления, Фрицхен, сказала я, — у меня с этим все в порядке, но, если ты хочешь от этого избавиться, я могу подробно рассказать тебе, что нужно делать, чтобы тебе потом не промывали желудок и не латали». Такие подробности он знать не хотел и в конце концов удалился вместе с лиловой философшей, но тут оказалось, что и блондин куда-то делся, а я за стойкой бара сцепилась с журналистом из «Тагес альгемайне цайтунг», выдвинувшим какую-то новую теорию относительно марксизма, в чем там было дело, я уже не врубалась, но вроде бы речь шла о том, что без Маркса понять мир было нельзя, но и Маркса было недостаточно, чтобы его понять. Я сказала ему: «Любовь — это тоже одна из проблем, которую Маркс не смог разрешить», — и тут этот тип из ТАЦ разорался на меня, хотя это были вовсе не мои слова, а Ануя, но эти молодые журналисты признают только все самое новейшее, так что у Ануя не было никаких шансов.

Вконец измотанная, я оказалась в своем люксе, одна, но в постели, где до меня спала сама Джина Лоллобриджида, о чем мне поведал еще портье, сопровождавший меня на двенадцатый этаж. Мне приснился гомик Бруно и его недалекая женушка, которая до сих пор верит, что он сделает карьеру, станет знаменитым и полюбит ее, а он, скорее всего, сидел сейчас в какой-нибудь пивнушке с платным партнером и бесновался, а Фриц, вероятно, спрыгивал с восемнадцатого этажа прямо в шпалерные груши, чтобы освободиться от своих бездн, а лиловая проститутка лежала под жирным страховым агентом и учила наизусть «Философию символистских форм» Эрнста Кассирера, и моя подруга Ванда, которая уже три года не разговаривает со мной, тоже появилась в моем сне, — в общем, плохая ночь.