А можно дать волю страху – погрузиться в это манящее, слепяще-белое, и чем страшней, тем дальше заходить туда, проваливаться в белое ничто, и горько заплакать, так сильно, чтобы мама прибежала из кухни, утешала и уверяла, что я – буду всегда.

В мае над городом летал тополиный пух, а по нашему дому летали белые листы бумаги. Они были почти как голуби, только с морщинами синих помарок и черным шрифтом печатной машинки. Я думала: голуби, которые постарели. «Сколько рукописей», – вздыхала мама. Она ловила голубей и сажала в картонные клетки. Папа осторожно складывал в ящики книги, бережно сдувая пыль. Те книги, чьи обложки были потертыми, как изношенные воротники, книги, которые выглядели усталыми и больными, – он переплетал заново. Папа был книжный врач, а у мамы летала бумага. Я боялась, что бумажные голуби вылетят в открытое окно и не вернутся.

Не только бумага летала по дому. Со свистом, проносились мимо слова: «ОВИР», «разрешение на выезд», «гражданство». Эти слова вихрем неслись на меня из прихожей, поднимались с водой из кухонной раковины, осыпались, как нафталин, с нашей зимней одежды…

– Там апельсины растут прямо на улицах, – сказал папа, – и нет снега. Даже зимой.

– А Тане там понравится?

– Понравится, – обещал папа, но как-то неуверенно.

– Там полным-полно бананов, – уговаривала мама, – так много, что ты сможешь их есть хоть каждый день!

Я очень любила бананы. Мама часами стояла в очередях, возвращалась с двумя-тремя бананами, а я пыталась растянуть удовольствие – ела по половинке.

Там полно бананов…

– Родину за бананы не продают!

– Что, по-твоему, родина? – удивилась мама.

– Это там, где тебя даже кусты помнят.

Гуляя во дворе, я подошла к кустам и спросила: «Вы будете меня помнить?»

Я думала, что со мной все будет хорошо, пока живу между папиными сказками и мамиными, балансируя, как на валике от дивана: прятать иголки в шкатулку – аккуратно и любить круглые и гладкие мотки ниток, трогать бисер на шкатулке и перекатывать на языке это слово – «бисер». Но оказалось, что этого мало – надо еще и придумывать свои правила, соединяя мамо-папины сказки в свою – одну. Балансировать на валике от дивана – всерьез, и с него перелезать на стул, оттуда на матрас – главное, не ступить на пол. Главное, не задавить солнечного зайчика на паркете. Главное, чтобы были зима и лето, и выполнять зимой все зимние радости, а летом – летние, и осенние – осенью, а весной нюхать воздух – это главная весенняя радость. И какой может быть мир без зимы, мир без снежков и снеговиков, без вкусных сосулек и заснеженных перчаток, мир без белых следов и рыжей шубки, без колготок, которые сушатся на батарее, без заледеневшего стекла? Как может не быть зимы? Она, как и Таня, не может вдруг исчезнуть, если была, то она есть всегда. А если зимы нет, то сразу после осени весна – но как тогда нюхать воздух, чем он будет пахнуть? Как отклеивать окна, если они не были заклеены? Как ждать первой травы, первых листьев, если они никуда и не девались? Отсутствие зимы все сбивает – это против правил, это невозможно.

Мама купила самоучитель иврита. На этом языке говорят ТАМ. В книге было мало слов и много картинок. Слова делились на группы: фрукты, овощи, одежда, кухня… Каждый вечер мы с мамой учили новые слова. Первое слово, конечно, «банан», и я обнаружила, что на иврите оно звучит почти так же, нужно только прибавить «а».

«Мазлег» – вилка, «ципит» – наволочка, сразу запомнились. Любимые слова: «тхелет» – голубой и «афарсэк» – персик. Такое заклинание, как «Сезам, откройся!». Перед сном я просила брата подоткнуть одеяло. Прижимала к себе Таню и шептала в темноту: «тхелет – афарсэк, тхелет – афарсэк…»

В ночь перед отъездом я плакала, я знала, что последний раз сплю в своей кровати. Папа сказал, что в Израиле будет новая, потому что я расту. Я не хотела новую, гладила деревянные доски: «прости, что я расту…» Потом снились бананы, которые росли не на деревьях, а прямо на столах.

Утром комната выглядела пустой. Спортивная стенка, качели, белые стены и толстый матрас на полу. Наша кошка Рэмедиус Прекрасная сидела на форточке, повернувшись к нам спиной… Она знала, что не едет с нами. Таню я хотела взять в самолет. «Она будет сидеть у меня на коленях и хорошо себя вести. Мы будем смотреть из окна…» Но мама боялась, что я потеряю ее. «Мы положим Таню в синий чемодан, там простыни и наволочки – ей будет мягко и уютно, она поспит в дороге». Я согласилась. Я была хорошей мамой.

По дороге в аэропорт мама сказала папе: «Ты ее так и не сводил на Красную площадь!»

Из самолета были видны одни облака. Хотелось открыть окно и потрогать их. Мне приснилась красная площадь. Красный тротуар, красные здания и красные фонари. По ней ходили белые лошади. И падали яблоки, как осенью на даче. А в середине стояла моя комната – пустая комната, комната, в которой может жить любая девочка – уже не моя комната, значит, немая, безголосая. Красная площадь проглотила ее, как будто и не было. Эта площадь и была страной. И она медленно гасла, как догорающий костер.

Мы прилетели. Нас встретил друг родителей – Володя. Он подарил мне жвачку. Я такой никогда не видела. Попыталась надуть из нее пузырь, чтоб потом лопнуть. Ничего не вышло. Только папа сказал, что я его всего оплевала…

Володя повез нас к себе домой. У ворот стоял коричневый почтовый ящик – настоящий, как в кино! На него осыпались иголки с большого дерева, похожего и непохожего на сосну. Дочка Володи – Натали – взяла меня за руку и увела к себе, на второй этаж. Ей было целых 11 лет! Натали что-то спрашивала, а я не понимала, но на всякий случай отвечала «кен» и «ло» – «да» и «нет» – наугад. Мне нравилось звучание этих слов, и казалось, что вот я и говорю на иврите. Натали разложила передо мной длинноногих барби с роскошными волосами, в бальных платьях и брючных костюмах. Она что-то спрашивала. Я подумала, она хочет знать, нравятся ли мне барби. И радостно кивала – «кен» – на каждую, даже на тех, что нравились меньше. А она сложила их в мешок и сказала: «Это твое». Единственная фраза, которую я поняла. Значит, она спрашивала, хочу ли я их! А я все забрала – как очень жадная девочка. Было ужасно стыдно, до слез.

Я не знала, куда деться, спустилась вниз. Там никого не было – взрослые сидели в саду. Зато стояло большое блюдо, до краев наполненное бананами. Мама говорила правду… Может, тут бананы растут на столах?! Большие, почти оранжевые, с черноватыми полосками – мягкие, тяжелые и невесомые одновременно, теплые – нагретые солнцем. В полутемном зале с задернутыми шторами бананы светились, от них шло сияние. Банановый рай. Я ела бананы и не считала. Как очень жадная девочка. Блюдо опустело, и в зале стало совсем темно.

Я вышла в сад. Тут было светло, так ярко светло, что в глазах потемнело. В саду росло много цветов, названия которых я не знала. Я каталась туда-сюда на воротах, потом надоело. Подставила камень и залезла на забор. За забором тоже был дом, и тоже сад, только без растений: сухая земля и большая муравьиная тропа. Над тропой на корточках сидел мальчик и следил за муравьями. Очень кудрявый. Ему было 5, как и мне, ну, может, 6, решила я. И прыгнула с забора. Мальчик не удивился, но обрадовался. Мы вместе смотрели на муравьев. Потом играли. Потом перелезли обратно и играли в саду у Володи. Я уже боялась говорить «кен» и «ло», чтобы опять не влипнуть, но мы и без слов отлично понимали друг друга. Вдруг мальчик спустил шорты и стал писать. Он полил все растения, чьи названия я не знала. Я удивилась: во-первых, меня учили, что на улице писать нехорошо. Во-вторых, он писал совсем не так, как я, а стоя и придерживая письку одной рукой. Я быстро поняла, что (во-первых) писать на улице нехорошо в России, потому что там холодно и можно простудиться, а тут жарко, и не страшно, а (во-вторых) в Израиле писают по-другому, чем в России, и нужно научиться, а то неудобно… надо попробовать! Но у меня не очень получилось – как-то даже совсем не получилось… Я подумала, что мальчику, наверное, все-таки уже шесть, и поэтому писька длиннее и ему проще. Надо будет тренироваться, решила я, и тут меня позвали…