Я, одуревший от бесконечных дежурств, беспросветного реанимационного горя и хронического невысыпания, уже одной ногой стоявший в другой жизни и готовый к прыжку в эмиграцию, заорал:

– Ленок, послушай, я что, всех гондурасовцев должен знать и хоронить?! Ты что, совсем сбрендила…

Потом – вызов в шоковый зал. Привезли несчастного с двумя пулевыми ранениями. Одно в голову, другое в грудную клетку. Юный герой реаниматолог Серёнька Сугробов своими неумелыми ручонками пытался попасть в подключичную вену. Пытался, да не допытался. При всем своем «красном» дипломе, гоноре, зашкаливающем все разумные пределы, и папе, герое-бригадире проходческой бригады, Серёнька был катастрофически неталантлив. И ручонки у него росли явно для продолжения шахтерских традиций и отбойных молотков, но никак не для спасения людей. Я смотрел на этого урода и думал: вот я, старик тридцати трех лет от роду, скоро покину эти края, и останется этот придурок самовлюбленный нанизывать и взрослых, и детей на длинную, самопально сделанную иглу для катетеризации подключичной вены. Сколько плевральных полостей проколет, скольких отправит на тот свет?

– Пошел на хрен, урод. Учись, пока я еще здесь.

Морда Сереньки, и так поросячья, превратилась в злобное свинячье рыло. Он меня уже не боялся. Он знал, что я через несколько недель покину эту страну и буду ему совсем нестрашен. Но пока он еще только тихо и угрожающе хрюкал, не более. Я попал в первую вену сразу и потом во вторую, с другой стороны. Затем интубация трахеи, начало искусственной вентиляции легких. Струйно понеслись в вены кровь, физиологический раствор, плазма, полюглюкин. Одновременно с этим травматологи дренировали плевральную полость, а нейрохирурги эхоэнцефалоскопом пытались что-то там высчитать и высмотреть. Начинать решили с головы. Вскоре я передал бедолагу одному из бойцов одной из бригад (не шахтерской) своему другу и напарнику Володьке Хмаре, сыну ссыльного бандеровца, для проведения наркоза, и они покатились в операционную.

Я грустно смотрел на Володьку и думал: а ведь ему оставаться здесь еще черт знает сколько времени. Да, конечно, только он займет мое место и будет возглавлять реанимационную службу безопасности нашего славного шахтерского края, находившегося на передовой начавшейся бандитско-гражданской войны. Уголь, кровь, японские бусы в виде всяческого ширпотреба и авто разделили все население на стреляющих и убегающих. И, наверное, только мы, врачи, были посередине.

Но не всегда. Я помню, как несколько месяцев назад тихой летней ночью я вышел на улицу покурить. И вдруг какое-то движение теней, вспышка выстрела, маты и крики. Я быстро вернулся в приемное отделение. Но через пять минут туда же ворвались человек восемь, и все со стволами. Антонина, сестра приемного отделения, ростом под два метра и весом под центнер, моментально забилась под маленькую кушетку. Я, уже убегая по коридору в операционную с двумя сестрами, удивился ее цирковым способностям. Мы бежали втроем по длинному коридору, и я, как в замедленной съемке, представлял красное многоточие на белых халатах, прочерчивающее наши спины. Мы влетели в операционную живыми. Но через две минуты ворвались неизвестные нам бойцы, содрали с операционного стола несчастного и тут же пристрелили его.

И вот мой друг, Володька, оставался. Я не знал тогда еще, что через полгода Хмара рванет к своим родичам в Канаду, и мы больше с ним не увидимся. А сейчас я смотрел и думал:

«Володька, ну как ты справишься с такими недоумками, как Сугробов, без меня, без Юрца, без тех, кто уже покинул наш край, ссыльный и тюремный?»

Конечно, Сугробову уезжать было не резон, и я все гадал, когда он бросит анестезиологию с мать ее реанимацией и подастся в бандиты. Тут мои мысли прервались – меня позвали к телефону в приемное отделение.

– Артем, это я, Марина.

Маринка, жена моего старого корефана из Междуреченска, ныне успешного коммерса, но все равно оставшегося прекрасным парнем, Мишки Акимовского.

– Привет, Мариш, как дела, как успехи?

– Артем, Миша у тебя.

– Марин, где – у меня? Дома, что ли? Лариса в Москве с детьми…

– Артем. – Голос ее был ледяным. – Артем, Миша у вас в морге, тебе два часа назад должны были передать…

В эфире повисла тяжелейшая пауза. Я вспомнил, как два часа назад Леночка что-то говорила об умершем земляке в морге.

– Мариша, перезвони через час, я сейчас разберусь.

Словно во сне, я побрел, не переодеваясь, по сугробам в морг. Мороз был под сорок, день солнечный и тихий. Я потом очень часто вспоминал этот путь до морга, он часто снился мне и будет сниться до конца жизни. Громадное белое поле, вдалеке сараюшка морга, и я, бредущий по этому полю, в белом халате и белом колпаке, в сандалиях на голые ноги.

Морги российские, морги русские. Сараюшка морга была завалена покойниками. Они лежали голые и в одежде, мужчины, женщины и дети, все вперемешку, на дощатом полу. Мишку долго искали, перебрасывая тела других покойников, и наконец нашли. Но я не понял, что это был он. Я не узнал его, хотя знал, что это он. Мишку вскрывали на грязном секционном столе с замерзшими потоками крови – видимо, после предыдущих секций. Судебный медик, одетый в шубу с накинутым на нее халатом, дрожа от холода и периодически согреваясь спиртом, все сделал быстро и точно. Мишка умер от перелома всех ребер, от разрыва легких, средостения, разрыва селезенки и печени, множественного разрыва кишечника и множественных переломов костей таза. Шансов у Мишки не было никаких. Его убили.

Я не поехал на похороны. Не смог. Это была первая моя потеря в той гражданско-криминальной войне – первая, но не последняя.

Ты сегодня спросила меня:

– Отчего ты помнишь только печальные истории с ужасным концом? Нельзя жить только в мире теней. Неужели все в твоей жизни так мрачно? Сплошное горе, сплошные смерти…

Что мне сказать тебе, мой друг, конечно же, нет. Только те, кто выжил, те, кто выздоровел, их большинство. А те, кого я провожал в последний путь, они в моем сердце, они боль моя и моя печаль. Ибо в каждом фатальном случае я чувствую свою вину. Чувствую свою несостоятельность и как врача, и как человека. Это мой постоянный бой со смертью, мой путь.