…Мать заболела внезапно, около года назад, когда Марья уже училась в выпускном классе. Сначала они и внимания на это не обратили. Решили: опять где-то напилась, тем более и время располагало – несколько дней до Нового года, за спиной – католическое Рождество. Если нужен повод, то его и искать не надо.

Аня заметила первой: из квартиры исчез резкий и тяжелый запах дешевого алкоголя. Марье казалось, такое вообще невозможно, хоть выстуди всю квартиру: настолько он уже въелся в стены и мебель, пропитал все, отравив и обезобразив их жизнь. Она научилась не замечать его и потому просто не могла поверить в его отсутствие.

Им обеим тогда было не до этого: Марья придирчиво развешивала гирлянды, Аня мастерила бисерное кружево для елочных шаров, и думать хотелось только о том, что все будет хорошо. И говорить – только о хорошем, медленно, тщательно подбирая слова, словно вальсируя среди бритвенно острых осколков льда: одно неверное слово, одно неверное движение – и обидишь сестру, разрушишь хрупкое перемирие.

Конечно, мать в эту идиллию не вписывалась.

Тихая новогодняя ночь, окаймленная иголочками инея, раскрашенная далекими фейерверками, была почти волшебной. Марья чуяла – скоро, скоро все изменится, станет спокойно, хорошо, и странные тени исчезнут, и жуткие сны прекратятся, и холод уйдет из костей вместе с зимой.

А утром Марья обнаружила мать в бреду: она звала отца, сгорая от жара, который ни одни таблетки не брали. Это было жутко, жутко и неправильно, и Марья топталась у ее кровати, не находя себе места, не зная, за что схватиться. Когда их нашла Аня, Марья уже успела губы в кровь изгрызть от волнения.

Аня, конечно, знала, что делать. Первым делом успокоила сестру, прижала к себе, как в детстве, и только потом вызвала матери «Скорую». Марья не призналась: самым жутким и диким было то, что в жестах, в хриплом, срывающемся голосе, в оплывшем лице больной женщины она узнала размытый временем образ мамы – такой, какой она помнила ее рядом с отцом, красивой и счастливой.

С тех пор их квартира превратилась в лабиринт из темного, муторного кошмара. Мать либо тихо таяла, погруженная в бред, беспрестанно говорила с отцом – с давно мертвым отцом, и все казалось – он отвечал. Либо кричала от боли, скручиваясь в жутких приступах, и тогда Марья сидела, зажав уши, или убегала из дома.

А Аня оставалась с матерью. Держала за руки, силой поила лекарствами, вызывала неотложку, если приступы были слишком сильными. Она не давала ей умереть, держала и держала, и Марья не понимала почему. Ради чего она терпела, если даже не ненавидела мать, а презирала?

Все закончилось в ослепительно белом июне. Марья и сама не заметила как – погрузилась в подготовку к экзаменам, отгородилась от всего мира учебниками, заткнула уши – и в череде формул нашла успокоение: хоть что-то было понятным и предсказуемым. Кажется, в тот день мать кричала особенно громко и долго. Она давно уже перестала говорить с призраком отца – настолько ослабела, что едва шевелила губами. И теперь крики и звериные, гортанные стоны пробирали до нутра – даже через стены и запертые двери.

Марья в очередной раз перечитала параграф, не запомнив ни строчки, обессиленно уронила лицо в ладони. Внутри все сворачивалось от тоскливого, отчаянного ужаса, и хотелось разрыдаться – просто потому, что больше ничего она поделать не могла. Марья досчитала от десяти до одного и поднялась из-за стола.

Она не удивилась, найдя сестру в коридоре, прислонившейся лбом к двери в спальню матери. Аня стояла с закрытыми глазами, словно спала, лицо ее было серым от усталости. Марья обняла ее со спины, прижалась щекой к лопаткам.

– Может, стоит вызвать «Скорую»?

Аня едва заметно вздохнула.

– Нет, не в этот раз.

– Почему?

Аня не стала отвечать, только поймала ладонь сестры и сжала кончики ее пальцев, ледяные даже в оглушающую жару.

Казалось, сам воздух вибрировал от криков. Марья не могла сказать, сколько они так простояли, замерев, разделив ужас и страх. Рядом умирал человек, которого они не любили, но от близкой смерти все равно волосы вставали дыбом на затылке.

Когда упала тишина, Марья подумала, что это она оглохла или умерла. Живот свело от опустошенности. Помедлив, Аня неуверенно надавила на дверную ручку, едва слышно щелкнул замок, скрипнули петли. Все еще не отпуская ладони друг друга, сестры вошли в спальню, как в логово зла.

Марье показалось, от кровати метнулась длиннорукая тень, в лицо дохнуло кислым. Но, конечно же, в комнате не было никого живого.

Женщина, оплетенная жгутами сбившихся простыней, мало походила на их мать. Она вообще мало походила на человека – от нее осталась мумия, обесцвеченная, высохшая, одряхлевшая. Марья разглядывала ее с болезненным любопытством, вслушиваясь в свои чувства, но ни горя, ни отчаяния, ни невосполнимой потери не было.

Может, потому что мать для нее погибла гораздо, гораздо раньше.

Аня даже не взглянула на мертвую, она напряженно всматривалась в темный угол у самого окна, где едва заметно колыхались шторы. Марья мельком взглянула туда – что так отвлекло сестру? – но ничего не заметила. Кажется, странный силуэт шевельнулся, сливаясь с тенями от штор, но мало ли что показаться может?

Марья первой нарушила неуютное молчание:

– Почему сейчас?

Аня опустила плечи, словно наконец позволила себе расслабиться, не быть готовой ко всему на свете.

– Тебе уже восемнадцать, и она… она стала не нужна. Удерживать ее дальше было бы слишком жестоко.