— А ящичек?

— Ящичек, — повторил Нанни и внезапно умолк. — Настоящее сокровище.

Он выдвинул, как и в тот, первый день, ящики стола, вот только на сей раз они вышли гладко, без трения и скрипа. Засунул руку внутрь и вынул ящичек. Я уже много дней его не видел и удивился его безупречности и блеску.

— Красавец, а? — сказал он.

— Да вы прямо кудесник.

Она осмотрела ключик и замок. Ни нового замка, ни нового ключика я не видел, потому что, когда ящичек попал ко мне, замок Нанни уже успел снять.

Мама не сдержалась и вновь выразила свое восхищение. Он в ответ кивнул, принимая комплимент и одновременно скромничая. Поднял голову, посмотрел в мою сторону и вроде бы, может быть, улыбнулся по-заговорщицки, после чего посмотрел на ящичек в своей руке, поставил его на возрожденное бюро и ничего не сказал. Это означало: пусть оно останется нашей тайной.

Итак, у нас появилась общая тайна.

Впрочем, настоящей тайной было не то, что я приходил к нему почти каждый день, а то, что он догадался: я не хочу, чтобы родители об этом знали. В том и состояла наша тайна.

Мне так и не пришло в голову задуматься, почему он не упомянул о моих посещениях, не рассказал, что и я участвовал в работе над ящичком.

В тот вечер, делая домашнее задание по латыни, я то и дело возвращался мыслями к этой тайне. Примерно через час я снова спустился вниз, полагая, что Нанни уже ушел, и с удивлением обнаружил, что нет: он помогал родителям вставить картины обратно в рамы. Я все надеялся, что он со мной заговорит. Тщетно. Когда я вышел на кухню налить себе воды, я услышал, что он подробно объясняет родителям, как работал над рамами. А потом папа — он умел подтолкнуть людей на откровения — спросил, какие еще у него сейчас есть заказы. Повисла пауза. Нанни сказал, что хочет перенести мастерскую на материк, потому что, хотя он унаследовал и ремесло, и мастерскую, и жилище над ней, ему хочется быть не просто краснодеревщиком. Он — человек творческий, сказал он, художник, а не просто falegname, плотник.

Мне понравилось, как он произнес последние слова. Они звучали как признание некой непреложной истины. Он говорил с совершенно безыскусной скромностью, тоном почти извиняющимся, как будто просил папу о благословении и дружеском участии. «Говорю с вами, как с отцом», — закончил он. Почему я не мог говорить с Нанни так же искренне, как и с папой? Хватило бы у меня смелости рассказать, что я натворил с собою у часовни в надежде, что он придет и спасет меня? Ни через десять лет, ни через десять жизней. Однако мне нестерпимо хотелось, и сама эта мысль меня возбуждала.

Нанни продолжал, что есть еще одна загвоздка — младший брат. «Я обещал отцу, что выращу брата и устрою его здесь. Так что придется подождать, пока он не вырастет. Сам-то я всегда мечтал стать путешественником, compagnon[4], какие еще бывают во Франции: странствовать и учиться у других. А вместо этого пришлось работать с отцом и дедом, это все пошло впрок, но — все равно пора отсюда».

Мне очень понравилась та легкость, с которой он обращался к отцу, — как, впрочем, и многие на Сан-Джустиниано. Я ни с кем не пускался в такие откровенности, даже с папой. А еще я из этого заключил, что такое вот обнажение души перед другим составляет саму суть дружбы, то, о чем я ничего не знал и что жаждал получить от Нанни, вот только мне хотелось дружбу с его лицом, его запахом, из его рук. Видимо, сам я не был способен испытывать такое доверие или вызвать его в других. Кроме того, я еще был недорослем, и он это знал. Интересно, а другие тоже много размышляют о дружбе или просто проникаются друг к другу доверием и становятся друзьями естественным образом? Почему со мной ничего не происходит естественно?

— А какой смысл уезжать с Сан-Джустиниано? — поинтересовалась мама.

— Я здесь больше не могу. Вырос здесь. Всех знаю. Плюс в этом городке слишком много сплетничают. Хочу отсюда вырваться.

Меня так заинтриговал этот человек, которого я, по сути, слышал впервые, что я замер на пороге гостиной, так его и не переступив от страха, что первый же шажок положит конец разговору. Мне хотелось, чтобы он продолжал. Почему он со мною так не разговаривал? Он что-то пил с родителями, сидел в кресле, подавшись вперед, в сторону отца, опершись локтями о бедра, как будто еще не закончил своего признания и умолял родителей выслушать до конца. Когда он поставил стакан, мне показалось, что он сейчас вытянет руку и стиснет папину ладонь.

— Не мне давать советы, — произнес наконец папа. — А кроме того, кто знает, много ли смысла в моих словах. Но если ты действительно решил уехать, то лучше не в Европу. Есть, например, Канада. Или Новая Зеландия, Австралия и, разумеется, Америка. Вот только в мире полно негодяев и мошенников.

— Ну, негодяев и мошенников у нас тут тоже хватает, вы просто не всех знаете. Если они не стучат в вашу дверь, это еще не значит, что их нет, — произнес Нанни, пристально глядя на папу. Потом повернулся к маме: — Мне тут нелегко приходится, синьора.

— Я в какой-то момент подумала, что он попросит денег в долг, — сказала мама, когда Нанни ушел. — Он как раз из таких.

— Так не попросил же. И ни за что бы не попросил.

— В следующий раз попросит, вот увидишь. Все они здесь одного поля ягоды.

К нам действительно часто заходили по вечерам, чтобы в конце попытаться занять денег. После этого меня, как правило, просили выйти. Мне очень нравилось выслушивать натужную лесть, которая всегда предшествовала такой просьбе.

Но здесь речь шла совсем о другом.

— Оставайтесь в Европе, Нанни, а еще лучше здесь, -сказала мама. — Вы и представить себе не можете, что я чувствую на этом первом пароме в году, когда попадаю сюда, оставляю весь мир за спиной и наконец-то выхожу на эспланаду, где пахнет рыбачьими лодками у марины. Просто как в раю.

Зачем маме понадобилось это говорить, когда все мы помнили, что первая наша переправа на пароме в этом году была сплошным надсадным мучением?

— У меня есть друзья в канадском посольстве, они могут помочь, — сказал папа.

— Мы с мужем расходимся во мнениях. Что неудивительно. Ваше место здесь, синьор Джованни. — Тут, чтобы показать, что в доме нет серьезных разногласий, мама подошла к папиному креслу и присела на подлокотник, положив руку ему на плечо. В жесте этом объединились теплота, молодость и единение, хотя мне он показался чуть наигранным, чуть демонстративным. Папе, видимо, тоже, потому что он так и остался сидеть, недвижно, неловко, передав маме нить разговора, оставив ее руку у себя на плече, пока ей не надоест. — Вот занятно, — проговорила она, улыбаясь, — мы тоже подумываем о переезде, в основном ради учебы Паоло.

Нанни повернулся и посмотрел на меня.

— Да, ради Паоло.

То, как он произнес эти слова, разбило мне сердце. Впрочем, любые разговоры про мое образование легко могли увести к экзамену по латыни и греческому, репетитору, а потом — к моим посещениям мастерской. Я перепугался. Он, видимо, прочитал мои мысли и не стал продолжать.