не были интеллектуальными головоломками, но по-прежнему иллюстрировали развитие общественной и творческой мысли.

В 1783 году английский издатель Сэмюэль Уильям Форс открыл в Лондоне бизнес по продаже печатных изданий с раскрашенными вручную сатирическими гравюрами. В начале XIX века Форс опубликовал серию изящных акватинт «Иероглифы» с фантазийными изображениями профессий. В их числе оказался Писатель, чей бюст был составлен из писчих инструментов, а лицо оформлено в виде фолианта.

В 1831 году английский график и ученый-медик Джордж Спрэтт выпустил серию гротескных «персонификаций» в духе арчимбольдесок. Фигуры людей скомпонованы из материалов и атрибутов их ремесел или предметов, с которыми они ассоциируются. Рисунки были напечатаны известным лондонским литографом Джорджем Эдвардом Мэдли и имели оглушительный успех, изумляя публику искусностью исполнения и оригинальностью замысла. Цветные литографии Спрэтта по сей день остаются вожделенными объектами коллекционирования.

Сэмюэль Уильям Форс.

Писатель. Ок. 1800. Акватинта[49]

Джордж Спрэтт.

Передвижная библиотека. 1831. Цветная литография[50]

Полюбуйтесь «Передвижной библиотекой» в виде грациозной фигурки с женским личиком и туловищем из томов разного формата. Привет «Книготорговке» Энгельбрехта! Такие передвижные библиотечки (англ. circulating library) позволяли читать литературные новинки и специализированные издания за определенную плату. Поскольку Спрэтт был автором нескольких сочинений по ботанике и медицине, а также их иллюстратором, неудивительно, что именно они составили затейливый библионаряд.

Фактически это был доведенный до предела маньеризм, в котором гротескная фигура лишилась аллегорического смысла и философского содержания, превратилась в пустотелый арт-объект, имеющий лишь внешнюю, зримую оболочку и лишенный внутреннего, содержательного наполнения. Где прежде была игра ума – осталась лишь забава для глаз. Мы привыкли думать, будто выхолащивание, опустошение образа Книги – проблема современности, связанная с цифровизацией текстов, однако этот процесс идет уже несколько столетий. Причем имеет не линейный, а цикличный характер: культурная значимость книги то снижается, то вновь возрастает, следуя идейным ориентирам, духовным ценностям, эстетическим установкам той или иной эпохи.

Жанр гротескного библиокостюма востребован и современным искусством, только это уже не барочное остроумие, а постмодернистская ирония. Узнаваемые вариации библиофигур Джузеппе Арчимбольдо находим в работах французских художников-сюрреалистов Андре де Барро и Жана-Франсуа Сегура. Очень популярна философско-юмористическая серия акварелей британского художника Джонатана Уолстенхолма с «очеловеченными» книгами – персонажами забавных сюжетов.

Георг Филипп Харсдёрффер.

Фантазия по мотивам «Библиотекаря» Джузеппе Арчимбольдо. Сер. XVII в. Гравюра на меди[51]

«В романе аргентино-уругвайского писателя Карлоса Марии Домингеса «Бумажный дом» (2002)[52] одержимый библиофанатик «увидел штук двадцать книг, тщательно разложенных на кровати так, что они воспроизводили все объемы и контуры человеческого тела. Он уверял, что можно было различить голову, обрамленную небольшими книжками в красных переплетах, туловище, форму рук и ног». Домингес обличает противоестественное отношение к книге: превращенная в фетиш, она становится фикцией. А человеческая жизнь превращается в нечитабельный роман.

Герои «Бумажного дома» тщетно пытаются угадать смысл составленной из томов фигуры: «Женщина? Мужчина? Двойник?» Аналогично и «книгочеловек» Арчимбольдо остается неразгаданным ребусом. Далее мы увидим, как библиокурьезы становятся пророчествами…

Глава 4. Искусство деформации. Книга в зеркальных отражениях

Эверт Кольер.

Натюрморт с книгами, рукописями и черепом. 1663. Дерево, масло[53]

Величие и ничтожество

Книга – оплот цивилизации, предмет с высочайшим авторитетом, безупречной репутацией и абсолютным алиби в культуре. Это общепринятый традиционный, но притом обобщенно-поверхностный взгляд. Так ли все на самом деле? В этой главе пойдет речь об иллюзиях не столько визуальных, сколько оценочных.

Отношение человека к книге во все времена было противоречивым и неоднозначным, напоминающим противоборство легендарных персонажей Роберта Стивенсона – доктора Джекила и его двойника мистера Хайда, который «писал его собственной рукой различные кощунства в чтимых им книгах». В европейской культуре книга исстари наделялась самыми разными свойствами, вплоть до противоположных и взаимоисключающих: величие и ничтожество, благочестие и греховность, правдивость и лживость, спасительность и смертоносность… В архетипической фигуре Женщины-с-книгой, воплощенной во множестве произведений изобразительного искусства, угадываются одновременно искусительный образ Евы и лик Богоматери со Священным Писанием (подробнее в гл. 5).

Возвеличивание и прославление книг связаны с двумя стратегиями поведения и речи, или, как сказали бы ученые-гуманитарии, двумя типами дискурса – библиократическим и библиофилическим. Первый утверждает социальную власть книги как аккумулятора информации, транслятора знаний, инструмента миропознания и просвещения. Библиократия акцентирует текстовую, содержательную составляющую книги. Библиократия изначально погружена в сферу сакрального и представлена соответствующими практиками. Среди наиболее известных – обряд книгодарения как важная составляющая патронатных отношений; клятвоприношение, принятие воинской и коронационной присяги возложением рук на книгу; ритуальное поедание книги как буквальное воплощение метафор «духовной пищи», «впитывания знаний».

Библиофилия превозносит предметную, вещную сторону книги и обслуживается практиками, акцентирующими ее внешнюю красоту, эстетическую привлекательность. Самая популярная – коллекционирование в его разнообразных видах и форматах вплоть до самых чудаческих вроде собирания дефектных экземпляров, пробных оттисков или изданий с опечатками. (Одного такого коллекционера вывел Диккенс в романе «Наш общий друг»: мистер Боффин собирал книги исключительно о скрягах.) В русле библиофильских практик преимущественно и складывалась альтернативная история книжности.

Одновременно с почитанием книги бытовало ее уничижение в диапазоне от сдержанного недоверия до категорического неприятия. Уничижение строилось на двух оппозициях. Первая – противопоставление благочестивого религиозного чтения «искусительному», «богомерзкому», «развращающему» светскому. Вторая – противопоставление рукописных и печатных книг, затем старопечатных и новопечатных, потом условно «прежних» и «нынешних», хронологически соотносимых с конкретными историческими датами и событиями.

Изобретение печатного станка позволило публиковать какие угодно сочинения, в том числе лживые, аморальные или содержащие ошибки. Человек утратил контроль над книгой. Добровольное подчинение ее власти сменилось недовольством воцарившимся «библиохаосом». В 1474 году влиятельный доминиканский монах Филиппо ди Страта вынес беспощадный приговор книгопечати: Est virgo hec penna, meretrix est stampificata («Перо девственно, печать – проститутка»). Начиная с Позднего Возрождения усиливается интуитивное понимание того, что Книга не всесильна. Взгляните на фрагмент «Искушения святого Антония» в Изенгеймском алтаре. Агонизирующий в предсмертной муке персонаж судорожно вцепился в кожаный мешок, какие в то время носили странники. Изначально книги-бойтельбухи (нем. Beutelbuch, англ. girdle book, фр. livre de ceinture, лат. liber caudatus) – помещенные в мешкообразный переплет или холщовый чехол – служили возрастанию и укреплению в вере. Но здесь книга беспомощна, она гибнет вместе со своим преданным читателем, орошаясь гноем язв.

Маттиас Грюневальд.

Искушения святого Антония. Фрагмент правой боковой панели Изенгеймского алтаря. Ок. 1515. Дерево, масло[54]

Эта ужасающая деталь может быть истолкована как косвенный намек: власть книги не абсолютна и не безгранична. Книга обещает загробную жизнь, но не способна уберечь от земного зла. Однако странник умирает, не выпуская мешок из рук, демонстрируя верность своему бойтельбуху. Почитание и принижение книги всегда существовали по принципу противотоков – двигаясь навстречу друг другу, смешиваясь, взаимопроникая. Границы иллюзорности были нечетки, а порой и вовсе неопределимы.

«Зерцала святости»

Живописные образы вроде созданного Грюневальдом были фрагментарными, точечными, но были и другие – более многочисленные и позволяющие увидеть разные грани отношения к книге. Это еще один род визуальных обманок – зеркальные. Оценив уникальную способность зеркала сопрягать реальное пространство с отраженным, удваивать действительность, художники стали использовать его в качестве детали, нагруженной имитационными функциями и аллегорическими смыслами.

Природа зеркала, как и природа книги, амбивалентна: оно ассоциируется одновременно с правдой («На зеркало неча пенять, коли рожа крива») и с ложью (мутное, треснутое, кривое зеркало), являя причудливый синтез подлинности и симуляции. Не говоря уже о том, что отражение – симулятивная копия предмета. Наконец, сама Книга в библейской иконографии трактуется как «зеркало святости», а в светских контекстах – как «зеркало жизни».

Запечатленное красками на холсте зеркальное отражение книги обнаруживало неоднозначность ее