в разговоре

Не слышит собеседника.

— Ах! Что? Задумался. Прости!

Что ты сказал?

Нет! Продолжаться так

Не может дальше.

Он должен что-то сделать

Непременно.

Иль ею овладеть,

Иль отказаться.

В тот вечер

Пригласил ее за столик.

Она как будто чувствовала

Что-то

Сегодня с ними важное случится.

В любимом платье,

Хоть оно неново,

Но так фигуру плотно облегает,

Подчеркивая прелести ее.

Налил вина.

— Давай, Надежда, выпьем

За нас!

— За нас?

А почему бы нет?

И звонко чокнулись.

С таинственной улыбкой

Он ключ ей протянул.

— Зачем? Что это значит? –

Спросила Надя.

И тепло такое

Пониже живота.

— Ты хочешь знать? Ну что ж

Пойдем, Надежда!

Приехали. Седьмой этаж.

Заходят.

Две комнаты. Балкон.

— Я на тебя оформил.

Ты хозяйка.

А в гости пригласишь

Чайку попить?

Как он нетерпелив!

Казалось его руки

Прожгут насквозь.

И всю обцеловал

От пяток до макушки.

А потом,

Как будто ураган.

— Ты просто сумасшедший!

— Да! Я с ума сошел,

Любимая моя.

И снова, и опять,

Как будто двадцать лет

Ему сейчас.

Насытиться не может.

Но наконец иссяк.

И рядом неподвижно

Лежит и дышит тяжело.

— Сейчас я побывал в раю.

Такого никогда

Со мною не бывало.

— А ты умеешь льстить.

— Нет, Надя! Я не вру.

Влюбился, как пацан.

— И я в тебя влюбилась.

Ты самый лучший в мире,

Мой мужчина.

Глава двадцать третья

ВЕРА ПОЛУЧАЕТ ОТКУПНЫЕ

У тебя целый мир,

Потому что у тебя он,

Единственный и неповторимый,

Красивый и гениальный.

Он носит тебя на руках.

Он прекрасен, как Аполлон.

Он на других не глядит.

Для него в мире только ты.

Упало с неба счастье.

Каждой своей частицей

Чувствует Вера его.

Он берет ее на гастроли,

Ничего для нее не жалеет.

Дорогие подарки ей дарит.

И на страницах журналов

Глянцевых вместе они.

И кажется, даже голос

Стал у него мелодичней.

Каждый концерт кончается

Радостным воплем: «Люблю!»

Но Вера порой заплачет,

Когда одна остается

И грустно думает; «Счастье

Не может быть долговечным».

И чувствует, что-то ужасное

Случится. И может быть, скоро.

Что-то ей делать нужно,

Чтоб счастье свое сохранить.

И скоро нашлось решение

Само собою. Узнала

Вера, что стала беременной.

Так вот же он выход, конечно!

Теперь узаконят брак.

Но надо об этом Вове

Сказать не будничным тоном

Никак о чем-то обычном,

А как о великом событии,

Что скоро случится с ними.

И случай такой подвернулся.

Давал он концерт юбилейный.

А после, само собою,

Был ресторан. И Вера,

Тесно к нему прижавшись,

Шепнула на ушко:

— Милый,

Скоро нас будет трое!

И чмокнула в щеку. Он сразу

Переменился. Улыбка

Исчезла с лица.

— О чем ты?

Какие трое?

Что-то тебя не пойму.

— Я беременна, Вова.

Он отодвинулся молча.

И поглядев сурово,

Сказал ей:

— А знаешь ли ты!

Врачи мне давно сказали,

Что у меня не будет

Детей никогда. Вот так-то!

— Как? — воскликнула Вера.

— Ношу твоего ребенка.

— Значит, не мой ребенок.

— Тебе я досталась девушкой.

— Да мало ли что бывает!

С кем-то еще траханулась.

Может, с моим водителем.

Он симпатичный парень,

Охочий до этого дела.

— Клянусь тебе, Вова!

— Не надо

За лоха меня держать.

Хлынули слезы градом.

Он брезгливо поморщился.

И больше ни разу за вечер

К ней он не подошел.

Одна в роскошном номере

Ночь провела Вера.

А утром пришла записка:

«За целку три тысячи евро

Получишь. Бай-бай! Владимир!»

Глава двадцать четвертая

ЛЮБА ПРИХОДИТ НА ЗАВОД

Пришел апрель. И все свои березы

Пересчитал он в первозданной наготе.

Как воздух напоен флюидами любви!

Так счастья хочется. И в ход идут колготки

И мини-юбки. Ошарашены мужчины,

Как будто совершилось нечто,

Что пробуждает в них охотничий инстинкт.

Но Люба в робе и косынке темной

Всю смену у огромного станка.

Порою некогда убрать ей прядь волос

И пот со лба стереть. Она похожа

Скорей на медвежонка. Хоть и ловко

Всю смену крутит, ставит, убирает.

И бригадир доволен очень Любой.

И как-то ей сказал: пора экзамен

Сдавать ей на разряд. И станет

Тогда и получать она побольше.

«Чудесная девчонка! — он подумал.

— Не то, что вертихвостки, у которых

Лишь парни на уме, ночные клубы

Да сэлфи, да одеться помодней.

Эх, будь я молодым, на ней женился б!

Характер золотой. Не злится никогда.

Не скажет ни о ком она плохого.

Когда обидят, лишь заплачет молча.

И комендатша хвалит. Жениха

Тебе б, Любаша! Парня трудового!

А то в компанию дурную попадет –

И всё! Испортят ведь девчонку негодяи.

А кто работать будет на заводе?

Лишь старики, которые не станут

Уже менять профессию свою.

Их барахольная торговля не прельщает,

Они гордятся мастерством своим.

И девяностые лихие пережили,

Когда зарплату по полгода не платили.

А если платят, то лапшою, то крупой,

А то гуманитаркою заморской,

Где чечевица черная, что свиньям

Американцы бы давать не стали,

Печенья пачка и конфеток горсть.

Уже завод хотели закрывать,

Он стал не нужен зарубежным фирмам.

Зачем им конкурент? Да и России

Промышленность не нужно оставлять.

Пусть нефть качают, добывают уголь

И валят лес. И населенья нужно

Оставить миллионов тридцать — сорок.

Цивилизованные страны обеспечить

Должны они сырьем, водой и лесом.

Того, что Гитлер сделать не сумел,

Они почти сумели. Ликовали.

Свершилось! Ненавистной Рашки нет!

И вдруг как будто черт из табакерки,

Какой-то невысокий человек,

Которого всерьез не принимали,

Сказал отчетливо и внятно;

— Всё! Шабаш!

Мы не холопы, не подстилка вам

И не позволим, чтоб за нас решали.

Не для того трудились наши предки

И погибали в бесконечных войнах,

Великую державу создавали.

Мы возродим страну и кланяться не будем

И милости от Запада просить.

И на завод, что уж дышал на ладан

Пришли другие люди. И позвали

Вернуться тех, кто здесь уже работал.

Пришли не все, конечно. Кто-то умер,

А кто-то слишком стар. А молодые

— Увы! И калачом их не заманишь.

Все быть хотят банкирами. Юристов

И финансистов столько развелось,

Что их хватило бы с лихвою на полмира.

И все хотят сниматься в сериалах,

Быть топ-моделями, владельцами заводов,

На содержанье быть у олигархов.

Ну, на худой конец — прислугой в их дворцах.

Глава двадцать пятая

НАДЯ РАДУЕТСЯ. ЗАБЕРЕМЕНЕЛА

По какой-то причине житейской

Выпадет порой такой кульбит,

Что стоишь и лишь разводишь