Дагрим скатился с коня, взвыл по-волчьи. К нему тут же метнулись дозорные и прижали всем весом, не давая подняться. «Правильно, – отстраненно подумала Совьон, спешиваясь. – Уж местные знают: того, кто коснулся этой воды, не спасти».

– Что вы делаете? – крикнул Латы, по-молодецки спрыгивая на ноги. – Она же в озере недавно! – Он спешно разулся – хотел броситься в воду. – Вытащить можно!

А вот ему не рассказали.

– Нельзя. – Латы преградили дорогу. – Поздно.

«Поздно, – равнодушно согласилась Совьон и подбрела ближе. Спотыкаясь, она начала спускаться по склону. – Конечно, поздно».

Жених шумно дышал за спиной. Озеро маняще перекатывалось впереди, а где-то страшно рычал Дагрим, норовя вырваться из рук товарищей, и в его нечеловеческом вопле было больше боли, чем ярости.

– Куда ты? – окрикнули Совьон.

Она не ответила. Только сбросила наспех накинутый тулуп, носком одной ноги наступила на пятку другой и стянула сапог. Коснулась босой ступней мерзлого берега, который лизала едва трепыхающаяся вода.

Кейриик Хайре говорила не связываться с тем, что священно для каждой из ее сестер. Кейриик Хайре много говорила, только Совьон не всегда слушалась, а стоило бы. Она не хотела спасать тело Дагримовой рабыни – пускай бы пленница умерла сейчас, как решила сама. Но ведь у нее не получится умереть. Ее искалеченная душа останется служить вёльхе.

Почему Совьон сделала это, даже не зная, сумеет ли она, недоученная ведьма, справится с колдовством Охи Ритва и ее преемницы? Сохранит ли разум и волю, окунувшись в зачарованное озеро? Может, она не успела подумать обо всем. Может, ей было слишком тяжело видеть тукерку, томящуюся в рабстве, как когда-то она сама. Может, Совьон не сумела до конца простить себе то, что недавно не спасла другую девушку – ту, что уготовили Сармату.

Прежде чем ее смогли бы удержать дозорные, Совьон глубоко вдохнула и зашла в воду.

* * *

Она раскрыла глаза, и их ожгло так, будто прутом проткнули. Совьон смежила веки, но до того разглядела илистое темно-зеленое дно и лунный свет с поверхности, плавающий сгустками. Ей показалось, она рассмотрела чьи-то сизые тела, но – как знать? Совьон накрыла волна слепящей боли. В нос и рот хлынул огонь. Он пожирал плоть, сминал жилы и кости.

Совьон хотела бы закричать, но горло опалило жаром. Губы разжались, выпуская стаю пузырьков, блестящих в серебряных лучах. Свет пронзал пучину, расползался сетью. Руки тщетно силились нащупать опору, а волосы раздулись черным облаком и оплелись вокруг шеи, будто удавка. В висках застучала кровь – вода давила на череп. Совьон взболтнула ногами, извилась ужом, но легче не стало. На грудь опустилась тяжесть и выдавила остатки воздуха.

Совьон тонула.

Два слова. Всего два слова.

Жар сменился холодом, и ладони и ступни начали неметь. В горле закололо. Мышцы свело судорогой, а кожа сморщилась, как от мороза. Волосы закрыли лицо, полезли в нос и плотно закрытые глаза, но этого Совьон уже не чувствовала. Она продолжала бездумно биться в пучине, выгибаясь и стараясь сорвать с себя невидимые путы.

Два слова.

Сознание помутилось от боли и недостатка воздуха, нахлынула душная усталость. Движения замедлились. Еще подергивались ноги, безвольно раскинулись руки – они шевелились плавно, словно порхая в мертвой воде, и меж пальцев тек свет.

Кейриик, – полыхнуло в мозгу, – Хайре.

Часть ее колдовства – в крови Совьон. Часть великого колдовства – в густой ведьминской крови, и это сильнее чародейского озера, страшнее проклятий и вернее пророчеств. И Совьон ли не помнила, что ведьму нельзя утопить? Бремя колдовства тяжело, а ко дну не потянет.

Нутро снова скрутило, но Совьон сделала первый осознанный вдох, и ее легкие раздулись, наполняясь водой. Выдох – до ломоты в ребрах. С губ взметнулись последние пузырьки, только горло уже не пекло, лишь саднило, как если бы Совьон больше не нужно было дышать.

Не возьмешь, преемница Охи Ритва. Меня – не возьмешь.

Она открыла глаза, и надбровье схватила ломящая боль. Пускай. Совьон, кое-как смахнув волосы с лица, огляделась: перед ней дрожала озерная муть.

И рабыню я тебе не отдам.

Руки отозвались с промедлением, сделали гребок. Ноги оттолкнулись от невидимой преграды: ступни зашевелились, согнулись колени. Изогнулась спина, а ладони, частично потеряв чувствительность, ощупали дно. Совьон зарывалась в ил, раскидывала тину, пока не запустила пальцы в чужие косы.

Она выплывала на поверхность толчками – так быстро, как могла. Едва глотнув воздуха, закашлялась и взвыла. Совьон захлебывалась и сипела от рези, сжавшей внутренности, будто тонкую ткань, но плыла, придерживая рабыню под мышками. Из озера Совьон не вышла – выбросила себя на берег, подтянув безвольное девичье тело.

К ней вернулся слух. Она слышала шелест голых ветвей и завывание ветра, чьи-то ожесточенные споры: Дагриму не давали подойти к его рабыне, не зная, опасна ли озерная вода, пропитавшая ее одежду. Но Дагрим вырвался – кинулся к тукерке и попытался выбить воду из ее легких сильными толчками в грудь.

Совьон откашлялась до железного привкуса на языке, тяжело перевернулась на спину. Она ощутила твердость земли и холод прилипшей к телу рубахи, но не смогла глубоко вдохнуть – сквозило такой мукой, что впору потерять сознание. Тем не менее она, упершись в мелкие прибрежные камешки, перекатилась набок. Приподнялась на локте. Окинула воинов мрачным взглядом.

Совьон густо сплюнула кровью так, точно хотела попасть в Дагрима. Мокрые черные пряди прикрывали ее лицо, делая его зловещим.

– А теперь, дозорный, – прошипела она, утирая рот плечом, – жди гостей.

Повелитель камней и руд I

Лутый всерьез опасался, что не доживет и до летнего солнцеворота.

У него не водилась зеркал, а вода, которую ему приносили в корыте, была мутна настолько, что не отражала его лицо. Лутый ощупывал ввалившиеся щеки и набрякшие мешки под глазами (вернее, под одним глазом и пустой глазницей). Он смотрел на свои руки, теперь больше походившие на кости, обтянутые стертой кожей.

Но разве не эти руки выделяли Лутого среди других рудокопов, каменных карликов суваров? Опасения оправдались: дракону не было дела до рабов, присланных из княжеств. Пленного бросили в самые недра, на такую глубину, где не встречалось даже хваленых самоцветных чертогов, лишь шахты, в которых сувары добывали новые драгоценные камни. Драконьи слуги не нуждались ни в отдыхе, ни в пище, но у Лутого, как и у множества рабов до него, было то, что делало его особенным: осторожные человеческие пальцы. Бóльшую часть дня («днем» Лутый считал время бодрствования) он орудовал киркой наравне с суварами, но если кому-то