человека. Он становился добрей, что ли, и стоило фронтовику выбраться из района опасности, отъесться, отмыться, отоспаться, и фронтовик становился приветливейшим человеком, поплевывающим на всякие житейские мелочи радующимся самой жизни — тому, что она давала ему, — небу, женщине, куску хлеба, покойному сну, глотку водки, локтю товарища. Фронтовики не мельтешили, не заискивали перед начальством, но были у них некоторые жестокие заповеди, которых они, зная или не зная, придерживались твердо. Заповеди вроде: «Никогда не теряй присутствия духа и добрососедских отношений с поваром!», или вроде такой: «Не стой, когда есть возможность сесть. Не сиди, если можешь лечь», или вроде такой: «Не делай сегодня то, что можешь сделать завтра».

Что ж, это было понятно: главным в подсознании фронтовика звучал приказ: «Не спешить!» А к чему ведь было спешить? К неизвестности! Но любое положение до перемены содержало главнейшее известное — «жизнь», в то время как любая перемена несла неизвестное — «жизнь или смерть?» И так как шансов на смерть на войне содержалось удивительно много, куда же и зачем же следовало спешить?

В собранной им группе было и два командира — лейтенант Тырнов и старший лейтенант Щеголев. Тырнов объяснил, что ему, помначальнику химслужбы, дали в штабе полка шестьдесят человек — из пополнения, из комендантского взвода, а также пекарей, сапожников, портных и приказали отвести их во второй батальон.

— Значит, мои люди! — почти обрадовался Ардатов. — Я назначен командиром этого батальона. Но почему вы здесь?

Наверное, Тырнов покраснел — хорошо, что в сумерках это было не очень заметно. Смущаясь и стыдясь, он объяснил:

— Потеряли направление, товарищ капитан. Степь — все дороги одинаковы, пошли не по той и четыре раза попадали под бомбежку. Пошли не по той дороге потому, что раненые направили не туда. Знаете ведь как: один говорит одно, другой — другое. А из этого, из вашего батальона, раненых не попалось…

— Бывает, — согласился Ардатов. — Значит, батальон потрепан? («Основательно потрепан, если пополняют сапожниками, — мелькнуло у него в голове. — И в полку ни человека в резерве!»).

— Видимо, да, — согласился Тырнов. — А разве вам, когда вы получили назначение, ничего не сказали?

— В штабе армии данные были на утро двадцать первого. Сегодня — двадцать третье. За два дня боев батальоны тают, как снег…

Тырнов, тронув Ардатова за рукав, отвел его в сторону и, понизив голос, сообщил:

— Дивизия понесла большие потери еще на марше. Когда мы выдвигались, они обнаружили нас и, представляете, что было с полком в степи, когда он бомбил их? ПВО в полках жиденькая — пулеметы да ПТР, а нашей авиации нет, выдвигались без прикрытия… День… Степь!..

— Понятно. Это они умеют — бить на подходе, — подтвердил Ардатов. — Выбить артиллерию, сжечь транспорт, горючку, боеприпасы еще до того, как части займут рубеж. Потом прижать к земле, рассечь танками на куски, а потом по очереди… Что вы должны были сделать, сдав людей? — спросил он без паузы.

— Возвратиться в штаб. Никакого другого приказа мне не было.

— Временно останетесь со мной, — как решенное сказал Ардатов. — Химслужба подождет. Да пока вряд ли она понадобится — у него успех, необходимости применять ОВ нет. На мой взгляд, химслужба — подождет. Остаетесь. Ясно, Тырнов?

— Ясно, — не очень уверенно ответил Тырнов.

— Напоите людей. Там, под мостом, родник, пусть нальют все фляги, передохнут, переобуются. Выполняйте.

«Нда, — подумал Ардатов. — Получаю третий батальон и опять потрепанный». Он мечтал о полнокровном батальоне — с полными ротами, с командным составом, с минротой и с пульротой, со взводиком автоматчиков, батареей сорокопяток, которые таскают хорошие лошади, с толковым начальником штаба, понимающем все с полуслова, и чтобы старшины были из кадровых, а на взводах чтобы были лейтенанты, мальчишки с командирскими кубиками, еще не привыкшие к власти над людьми, но уже хлебнувшие войны, и все-таки всегда готовые не пожалеть себя и думающие поэтому, что и их подчиненные тоже готовы на это. И чтобы были ПТР, и чтобы ротные были из взводных, как Щеголев, потерявших уже не один взвод и побывавших в госпиталях, и чтобы в ротах были снайпера — по парочке хотя бы, из Бийской, например, школы снайперов, которая выпускает отличных снайперов из сибирских деревенских ребят, узнающих охоту с первых своих штанов, и чтобы…

«Хватит! — сказал он себе. — Сейчас надо… Сейчас надо…»

Он стал прикидывать: Чесноков и эти двое отдохнули. Минут сорок пройдут до машины, минут десять, нет — двадцать: перекурят, будут доказывать шоферу, потом загрузятся — килограмм по пятнадцати консервов и хлеба — значит, минут двадцать…

Внизу под ним у родника топтались и переговаривались красноармейцы.

— Не мути, не мути! — сдержанно-глухо укорят кто-то кого-то. — После тебя не скотина, люди будут пить.

— А я и не мучу. Со дна она холоднее, — объяснял тот, кого упрекали.

— Ты не мутишь, зато мычишь! — засмеялся Чесноков.

Ардатов узнал его голос.

— Поглядим, как мы завтра замычим, — сказал Просвирин. — Как он повиснет опять над тобой…

— И впрямь повиснет, — перебил его Чесноков, но Просвирин как бы не заметил этой перебивки:

— А меж его бомбой и тобой единая гимнастерка да собственная шкура…

— Кожа! — поправил Чесноков. — Ты шерстью от страха оброс?

— Куда! Назад! Назад, говорят! — резко окликнул кого-то Тырнов. — Отдыхать на этой стороне.

— «Значит — час, — продолжал прикидывать Ардатов. — Если мы выйдем тоже через час… Нет, даже через полтора, можно и через полтора, успеем до света — и если оставить тут тоже четверых, потому что с Чесноковым и этими двумя надо еще послать и сержанта, и они возьмут у них мешки, чтобы те шли налегке, а потом будут меняться, то у нас, если они не заблудятся, будет килограммов сорок на семьдесят человек»…

Было тихо. Наступающая ночь остановила войну. Немцы, наверное, поужинав, укладывались спать на тех рубежах, куда они вышли к исходу дня, а наши, как это бывает при отступлении, опоминались: тоже что-то ели, отправляли в тыл раненых, перетаскивали на слабые участки обороны то, что можно было перетащить, зарывались поглубже в землю, готовясь к завтрашним атакам.

Над фронтом, даже в той стороне, где до самого вечера немцы бомбили, была тишина, так что Ардатов через приглушенный разговор у родника хорошо слышал, как торопливо-призывно стрекочут кузнечики и как ухает где-то недалеко не то сова, не то филин, не то еще какая ночная птица.

Его мысли прервал какой-то нелепый разговор.

— Так все-таки, так все-таки, ваша светлость, где это вы были намеднись? — спрашивал под мостом тонкий и ехидный голос. — Ах, князь, не бережете вы себя! В ваши-то