Жалкий аргумент, но ему становилось легче. На вопрос: «Не найдется пары евро?» — он отвечал:

— Найдется, конечно, но я оставлю их себе.

Его грубость не удивляла побирушек, они были недостаточно горды, чтобы ответить резкостью. Само их присутствие было оскорблением прогрессу, медицине: архитекторы, скульпторы, художники веками трудились, чтобы построить этот сказочный город, — а они разрушали его своей грязью. Антонен вполне отличал бедность от нищеты. Его семья не была богата, дед и бабка, матрасники из Юра, были выходцами из народа и гордились этим. Они уважали себя всегда и в любых обстоятельствах. А «цветам тротуара» как раз самоуважения и не хватало — это были нечистоты с человеческим лицом. Их присутствие было безобразно, позорно. В Париже ходят по фекалиям — собачьим и человечьим.

Антонену вспомнился один случай. Ему было десять лет, осенний вечер, станция скоростного метро «Дефанс», он с отцом, который держит его за руку. На перроне людно, в основном служащие, разъезжающиеся по домам после тяжелого дня. Высокий, хорошо одетый мужчина с атташе-кейсом в руке стоял на краю платформы, у самой черты. Он вставал на цыпочки, тянул шею — ему не терпелось увидеть поезд. И вдруг какой-то субъект вскочил с пластикового сиденья, кинулся на него и толкнул — как раз в ту минуту, когда поезд въехал на станцию. Мужчина потерял равновесие и упал, не успев даже вскрикнуть. Он не погиб, но ему отрезало левую ногу. В сорок четыре года. А напавший на него, деклассированный элемент, спокойно ушел, сделав свое черное дело, и его так и не нашли, несмотря на камеры слежения. Тихая, почти незаметная драма. И еще одно Антонен запомнил благодаря этому эпизоду: жизнь можно отнять в одну секунду, одним простым движением.

Каждое утро, в девять часов, на угол бульвара Осман и улицы Шоссе-д’Антен приходила маленькая женщина в пестрой юбке и грубом шерстяном свитере, с повязанными косынкой волосами; в руке у нее был маленький чемоданчик с дырками. Открыв его украдкой, она доставала запеленатого младенца — не всегда одного и того же, — и вставала на углу с протянутой рукой. Младенец спал у ее груди, не подавая признаков жизни, и никто не мог сказать, жив он или мертв. Якобы мать приносила своего кормильца в чемоданчике и запихивала его туда вечером, подсчитав выручку. Однажды ее забрала полиция, и вместо нее на углу появилась старуха с трясущейся головой, которую потом сменил паралитик.

Антонен, мало-помалу превратившийся в детектива нищебродов, наблюдал за той женщиной несколько недель. Он ходил теперь по Парижу с блокнотом в руке и записывал свои открытия. Никогда прежде он не видел этого города, не водил дружбы ни с лирически настроенными любителями прогулок, ни с меланхоличными пьяницами, ни со словоохотливыми мечтателями. Чтобы открыть для себя Париж, надо смотреть не вверх, а вниз, на нищую братию, что покрывает подворотни и тротуары, точно прыщи на лице города-светоча. Антонен купил в канцелярском магазине большую карту столицы. Он решил держаться в границах центра. Кнопками он отмечал на карте места скопления бомжей и соединял их линиями. Синие кнопки означали самые людные места, красные — устрашающую плотность сброда, черные — отдельных клошаров, загнивающих по углам, желтые — кочевой люд, что не сидит на одном месте. Антонен покрывал территорию этими цветными флажками, как будто речь шла о регате или скачках. Удивленной Монике он объяснил, что это учет недвижимости для нужд агентства. Он бывал в бесплатных столовых, бродил по набережным Сены, вокруг вокзалов, на запасных путях, где обосновались и жили в палатках из подручных материалов многочисленные одиночки. Он научился отличать тружеников, выброшенных на улицу из-за безработицы или по болезни, от настоящих отбросов общества, которые едва держались на ногах и были неотделимы от своих нечистот. Первые пытались бороться, у них еще был шанс выкарабкаться, вторые опускались на дно. Есть нужда и есть нищета. Он, фанатик гигиены, приходил в ярость. Возмущения тут мало, это лишь содрогание благородной души, оскорбленной в лучших чувствах. Он не занимался политикой, не ходил на выборы, но у него был незыблемый принцип: человек должен быть стыдлив перед собой и перед другими.

По мере своих изысканий он по-настоящему узнавал маргинальный люд. Из всей этой толпы нищебродов, всякой твари по паре, одни лишь цыгане вызывали у него восхищение. Уроженцы Восточной Европы, корнями уходящие в далекую Индию, они во многом усовершенствовали технику попрошайничества. Они были гениями выживания в любых условиях. У них работали все, от младенцев до старух, каждый вносил свою лепту. «Заработки» их были активные и пассивные; они посылали отряды карманников щипать пассажиров в метро, автобусах, поездах, а их больные, вплоть до умирающих, занимали посты на перекрестках и главных пешеходных артериях. Воришки, от семи до двенадцати лет, заполоняли вагоны на остановках, набрасывались на пассажиров, точно стая воробьев, обчищали их в два счета, особенно дам, и, свистя, убегали. Если им случалось попасть в полицию — никаких документов, никакого гражданства и ни слова по-французски. Их отпускали через несколько часов — закон о несовершеннолетних никто не отменял. Они приспосабливались ко всем нюансам рынка: осеняли себя крестом, прося деньги, мыли ветровые стекла у светофора, носили образки Девы Марии, показывая, что они не какие-нибудь опасные джихадисты. Однако в кварталах, населенных мусульманами, они попрошайничали по-арабски:

— Салам алейкум, алейкум салам.

Улыбчивые девушки обступали вас на улице, протягивая бумаги в пользу глухонемых, слепых, заик, голодающих и просили немного мелочи в обмен на вашу подпись. Такие симпатичные — и вытаскивали банкноты у вас из кармана так ловко, что впору восхититься. Они подбирали упавшие под ноги кольца из фальшивого серебра и отдавали их вам за вознаграждение. Еще они продавали цветы, ландыши на 1 Мая, и очаровательных щенков, белых с бежевым, — говорили, что они краденые. Братьям нашим меньшим легче разжалобить француза, чем людям в нужде.

Те, что просили подаяния, делились на два лагеря — вежливых и жалостных. Первые не знали границ в раболепстве: они готовы были лизать вам ботинки за евро или двадцать сантимов. Их могли игнорировать, отгонять, но они не отставали, отвешивая земные поклоны каждой мелкой монетке.

— Прс-с-стите, мусью, прс-с-стите, матам, извиняйте меня, што бешпокою, нечего есть, много детки, один монетка, пж-ж-жалсста…

Зимой и летом они оставались на своем посту, непрерывно бормоча жалобы. Они брали вас измором. В их угодливости было что-то оскорбительное, и рука невольно тянулась к карману. Жалостные должны были представлять собой душераздирающее зрелище: выбитый глаз, отрезанное ухо, всего по три пальца на каждой руке, полноги или разъедающая щеки опухоль. Среди умений цыган, говорила молва, числилось поточное производство калек, целое искусство пилы и зубила, резки и кройки, требовавшее подлинного мастерства. Они проявляли чувство мизансцены, поистине вызывавшее восторг, и выбрасывали на улицы своих убогих, скроенных по мерке, обстриженных безумными садовниками: тут безрукие, там дети-уроды; одурманенные, непрерывно плачущие женщины; припадочные, которым впрыскивали какую-то гадость, чтобы они тряслись; паралитики, словно вышедшие прямиком из фильма ужасов. Они были не лишены своеобразного чувства юмора, выставляя напоказ своих монстров. У пожилого мужчины на площади Республики вся левая сторона лица была умело выжжена утюгом или паяльником. Пришлось ему, видно, нелегко. Но результат был гарантирован пожизненно: незаживающая язва, переливавшаяся всеми оттенками от кобальта до багрянца, с толстыми желтыми прожилками. Этот человек вызывал ужас и любопытство; ему издали кидали монетки, которые он небрежно подбирал. Дородные матроны соседствовали с пигмеями, которым перемололи кости. Имелась и команда чудесно исцелявшихся паралитиков, которые, собрав выручку, резво бежали в метро. Поговаривали, что всей этой сетью руководят некие «капо», ворочавшие где-то в Южной или Восточной Европе большими делами. Девушек покупали у семей за несколько тысяч евро, выбирая самых смышленых и сговорчивых. Не слишком нравственно, но, согласитесь, выдает настоящий организаторский талант. Попрошайка — мелкий предприниматель, он изучает рынок и выбирает платежеспособных «клиентов».