– На плече сзади у него большой синяк, – сообщил Альдо.

– Только на плече?

– Да, – кивнул он. – И рана от пули в верхней части руки.

Карла успела прикрыть мужчину до пояса еще одним одеялом и сейчас подтянула его чуть выше, к груди.

– Ну что, полюбовалась? – снова рассмеялась София.

– Подумаешь, ничего особенного, – пробормотала Карла и тут же хихикнула.

София осмотрела мужчину. Карла принесла бутылку бренди, и, когда он чуть-чуть приоткрыл глаза, женщины попытались помочь ему глотнуть. Пуля все еще оставалась в ране, и когда он выпил немного бренди, который, как надеялась София, притупит боль, она стиснула зубы и, затаив дыхание, извлекла ее и стала приводить рану в порядок. Карла предложила было свои услуги, но Софии казалось, что это должна делать она. Когда ее работники получали травмы, первую медицинскую помощь, по обыкновению, оказывала именно она, но вот с таким сложным случаем ей пришлось столкнуться впервые. Пока София работала, мужчина корчил самые немыслимые гримасы.

– Простите, – шептала она, – простите, надо потерпеть. – И очень тревожилась, глядя, как все больше бледнеет его лицо.

София была не вполне уверена, что все делает правильно, но природное чутье подсказало, что рану надо как следует прочистить. Когда это было сделано, Карла принесла антисептик и перевязала руку, чтобы остановить кровотечение.

– Рану обязательно надо зашить, – выпрямляясь, сказала София.

– Вызывать врача нельзя.

– Да.

Положение сложилось непростое. Местный врач, который жил в Буонконвенто, был известен своими симпатиями к фашизму, и доверять ему нельзя было ни в коем случае.

– А если обратиться к монахиням в монастыре Святой Анны? – предложил Альдо. – Разве не они давали советы врачу из Трекуанды?

София сразу вспомнила прекрасную, расписанную фресками трапезную монастыря и его добрейшую мать настоятельницу. Монастыри в это время приносили огромную пользу, поскольку их тайные подземные ходы во время нацистских рейдов ни разу не были обнаружены. Кроме того, немцы, как правило, не обращали внимания на монахинь, чьи одеяния были весьма удобным способом маскировки. Во время последней встречи Софии с настоятельницей они обсуждали судьбу одной упрямой деревенской девчонки, которая сбежала из дому и спряталась в монастырском саду, где ее и нашли. Они сидели на террасе, лакомились овечьим сыром, неторопливо запивая его монтальчинским вином, и любовались холмами Крит-Сенези[9] на западе, а заодно пытались придумать, что делать с девчонкой. Наверняка монахиня им снова поможет.

Карла сразу встревожилась:

– А что, если она спросит, кто он такой? Нельзя, чтобы монахини попали из-за нас в переплет. Давать прибежище англичанину опасно, вот что я вам скажу.

– Перевозить его туда пока и не нужно. Я буду время от времени его навещать, и если он снова заговорит, я все про него узнаю.

– Графиня, вы знаете английский? – спросил Альдо.

– Конечно; мои родители хотели, чтобы я изучала английский, немецкий и французский, и я почти целый год училась в Лондоне.

Альдо полез в карман штанов, что-то оттуда достал и протянул ей:

– Смотрите, что я нашел у него в пиджаке.

София взяла тетрадочку, перелистала несколько страниц, но не уловила смысла, поэтому решила пока припрятать находку и ушла.

Заниматься живописью на свежем воздухе было холодновато, а тем более на самом верху зубчатой башни, где свирепо разгуливал ветер, но летом София успела закончить несколько новых этюдов. Саму башню она и раньше часто рисовала – и от стеночки, окружающей водоем посреди площади, и из окна своего дома. Писала она и вид, открывающийся с самой верхушки башни, куда можно было попасть по очень крутой внутренней лестнице. Еще перед войной она задумала устроить в верхнем помещении башни мастерскую, но сейчас Лоренцо предупредил о большой вероятности того, что башню станут бомбить, и она отказалась от этой затеи. Разве что когда-нибудь потом.

Через большой зал, где висело несколько ее холстов, она прошла в свою маленькую студию с выходящими на розарий французскими окнами до пола. Даже теперь, в конце года, розы все еще цвели; бутонов было немного, но они выглядели такими прекрасными, что у нее сразу поднялось настроение. Больше всего София любила писать пейзажи спокойными, приглушенными красками, но, вместо того чтобы приняться за башню, она решила продолжить работу над своим последним холстом, портретом матери.

Кто таков этот раненый, она надеялась выяснить до того, как настанет время переправлять его в другое место, и до того, как Лоренцо может обнаружить, что у них в доме прячется чужой человек. В противном случае ей придется много чего объяснять мужу. Лоренцо не станет мириться с тем, что она рискует собой, а также подвергает опасности жителей деревни.

Ночью Софии снилась весна, пышные пастбища, покрытые свежей травкой, такой ярко-зеленой, что казалось, она сияет каким-то внутренним светом; еще ей опять снились такие же ярко-красные маки, серебристые оливковые деревья, прекрасные холмистые ландшафты Крит-Сенези, высокие темные кипарисы, выстроившиеся в ряд в пейзаже Валь-д’Орча. Она видела во сне проселочные дороги, обочины которых заросли пурпурными ирисами, желтыми цветами полевой календулы и розовым ладанником, белыми маргаритками и синими гиацинтами. Ей снились бесконечно долгие обеды в Пьенце с фаршированными артишоками и жареным ягненком, и она вдыхала свежий аромат розмарина и дикой мяты, видела порхающих в воздухе бабочек-голубянок. Иногда ей снилось, что она вкушает тосканские лепешки с домашним сыром, сидя в саду Сан-Квирико-д’Орча на коврике, раскинутом на поросшей густой травой лужайке. Ее снами правил голод. Точнее, желание вкусной еды, здоровой и разнообразной. Хотя еще сильнее ей хотелось, чтобы их бытие снова стало спокойным и полным. Иногда ей снились долгие дни, наполненные любовью и беззаботной радостью, где не нужно было делать выбора «или – или», где жизнь не была столь сложна. Но эти дремотные грезы представляли собой уже совершенный мираж, поскольку двадцать последних лет над их жизнью нависала мрачная тень Муссолини.

Она очнулась, хотя и не вполне; ей показалось, что в комнате кто-то есть. Она услышала звуки чьих-то движений и мгновенно подумала о голубоглазом мужчине. Неужели он тогда притворялся, что спит? Впрочем, нет, он же заперт, разве не так? Она протянула руку к выключателю.

– Не надо включать, – услышала она.

Это был Лоренцо; он вернулся раньше, чем его ждали.

Подвинувшись на кровати, она лениво протянула к нему руку, и он улегся рядом. Ее прекрасный, необыкновенный муж обнял Софию, и она почувствовала, как бьется его сердце. Сейчас, когда они занимались любовью, столь далекий временами образ Лоренцо совсем растворился. Обнимая друг друга, они снова становились единым, неразделимым целым, переставая быть недавними неестественными версиями самих себя. Он целовал ее шею, и она, все еще наполовину пребывая в грезах о весне, физической близости и любви, сладострастно изгибала спину. Он ласкал ее грудь, живот, ноги в том месте, где кончались бедра. Лоренцо осторожно отыскал нужное место и потер его, и в своей сонной беззащитности София совсем скоро испытала потрясший все ее существо взрыв конечного наслаждения. Он перевернулся, оказавшись на ней, раздвинул ей ноги и, удерживая ее руки у нее над головой, погрузился в нее.