Факты говорят сами за себя: с конца июля 1940 и до 22 июня 1941 года Сталину поступило не менее 90 различных недвусмысленных предупреждений о готовящемся нападении Германии на Советский Союз. В каждом конкретном случае эти данные были профессионально собраны, оценены, интерпретированы и обработаны для передачи вождю, который являлся и верховным главнокомандующим. Но, насколько нам известно, ни одно такое сообщение не стало сигналом к действию. Прямым следствием этого провала стала потеря 4 миллионов солдат и офицеров (включая 2 миллиона военнопленных) и 14000 самолетов. С июня по декабрь 1941 года на пространстве от западной границы до пригородов Москвы фашистами было захвачено 20000 орудий и 17000 танков.

Чтобы понять, как это все могло произойти, мы должны вернуться на три года назад и перенестись в Мюнхен. Так называемый «Мюнхенский сговор» 1938 года стал для СССР настоящим шоком. Для советской власти, уверовавшей в марксистскую догму об исторической неизбежности еще одной капиталистической войны между Германией и Францией (от которой мог выиграть лишь Советский Союз) и по-прежнему убежденной в действенности международной системы «коллективной безопасности», сдерживавшей возрождающуюся гитлеровскую Германию, мюнхенские договоренности означали рождение новой, враждебной Европы. Иван Майский, советский посол в Лондоне, встревоженно писал в Москву: «Международные отношения вступают в эпоху грубой силы, первобытной дикости и “бронированного кулака”». Дальнейший анализ положения СССР в новой системе координат содержал такие нелицеприятные слова в адрес политики Англии и Франции: «Политика Форин-офиса преследует лишь две цели: мир любой ценой и сговор с агрессором за счет третьих стран, что ведет к новым уступкам Гитлеру».

Курс на сговор с Гитлером рассматривался Сталиным и его окружением как антикоммунистическая и антисоветская стратегия, то есть как серьезная угроза СССР. А если мы еще глубже проникнем в официальные установки советской пропаганды, то увидим там мысль, что Великобритания и Франция стремятся во что бы то ни стало столкнуть Германию с Советским Союзом, чтобы отвлечь ненасытного Гитлера от их территорий.

Ставшая уже крылатой фраза Алана Кларка о советниках Гитлера: «Суетность и самообман лишь наименьшее зло, которое способна вызвать камарилья деспота» — вполне может быть применима и к поистине византийской паутине паранойи и мании преследования, которой Сталин и его окружение опутали страну. Любой объективный анализ событий того времени должен учитывать предрассудки и догматы коммунистов, а также страх перед заговором капиталистов, мечтающих заду-шить советское государство в зародыше, — оба этих постулата вели к неустанному поиску внешних и внутренних врагов советского общества.

Проблема определения того, что же считалось в Москве реальными событиями, усугубляется тем, что Сталин приказал устранить аналитиков-разведчиков: аппарат СВР (Службы внешней разведки) и НКВД/НКГБ в 1937— 1939 годах подвергся жестоким репрессиям. Максим Литвинов, архитектор потерпевшей неудачу «стратегии коллективной безопасности», был лишен поста наркома иностранных дел и в начале 1939 года заменен целым комитетом, возглавляемым лично Сталиным. Сам Литвинов, что удивительно, остался в живых, чего нельзя сказать о его сотрудниках. Многие дипломаты и сотрудники наркомата, на которых пало подозрение в пособничестве «контрреволюционным элементам», в одночасье сгинули в тюремных застенках, были ликвидированы в ходе масштабных чисток, затронувших все слои советского общества в эти предвоенные годы.

В создавшихся обстоятельствах не должно удивлять, что Сталину после Мюнхена не хватало взвешенной и правдивой информации. Большинство из тех, кто мог спрогнозировать действия англичан и французов, были мертвы либо гнили в концлагерях ГУЛАГа, пользуясь всеми преимуществами «честного пролетарского труда». Те же, кто остался в живых, притихли, следуя мудрой поговорке: «Меньше знаешь — больше спишь». Только очень храбрый человек или полный глупец мог противоречить товарищу Сталину в его понимании событий 1939—1940 годов.

Парадоксально, но «жизнь после Мюнхена» на деле означала окончание политики умиротворения агрессора. Циничный захват Чехословакии в марте 1939 года только укрепил решимость союзников и убедил робких дотоле политиков в неизбежности вооруженного конфликта Германии с Англией и Францией. В СССР оценка событий была принципиально иной. С точки зрения Сталина, Советский Союз столкнулся лицом к лицу с голодным фашистским волком, спущенным с поводка вскормившими его вероломными западными демократиями, поэтому всеми способами необходимо было откупиться от Гитлера. Таким образом, если дорога из Мюнхена привела Запад к войне с нацистской Германией, то та же самая дорога привела Сталина к заключению пакта Молотова — Риббентропа в августе 1939 года.

Советская политика, направленная на избегание войны, превращала Англию с Францией во второстепенных игроков. Советское руководство было уверено в изолированности СССР и враждебности всего остального мира. Находясь едва ли не в отчаянии, Сталин приказал Молотову войти в соглашение со своим потенциальным врагом — гитлеровской Германией. Бесцеремонное нарушение Гитлером пунктов мюнхенских соглашений в марте 1939 года лишь ускорило этот процесс. Однако перед заключением пакта с Гитлером Сталин дал союзникам последний шанс, хотя и был убежден, что ни Британия, ни Франция не предпримут ничего для защиты Польши и Румынии, своих восточноевропейских «подопечных». В апреле 1939 года Сталин предложил Англии и Франции подписать тройственное соглашение — основу оборонительного союза против Гитлера — с целью защитить Восточную Европу и, таким образом, сам Советский Союз.

Неясно, было ли это предложение средством надавить на Гитлера, выиграть время или (что более вероятно) оставить Сталину свободу маневра, но западные державы отреагировали на него весьма сдержанно и туманно. В ответ они предложили военный пакт, по которому СССР присоединялся к Франции и Англии в случае нападения Германии на Польшу. Любой имеющий отношение к разведке профессионал в Европе знал, что Польша стоит на очереди в обширном списке территориальных притязаний Гитлера, а также знал и то, что союзники не смогут оказать изолированной Польше помощь в случае вторжения немцев. Таким образом, для Сталина подобное предложение выглядело лишь циничной попыткой втянуть его в войну с Гитлером — а ведь именно этого он всеми силами старался избежать. Тем не менее, проигнорировав ответ Запада, он велел своим эмиссарам заверить поляков и их новых союзников в своей лояльности — в случае войны Сталин совершенно не собирался сражаться с Германией в одиночку.

Переговоры о тройственном союзе тянулись все лето. К сожалению, французы и британцы увидели в них лишь средство оказания давления на Гитлера. Особенно в этом усердствовали британцы, пытаясь выиграть время. Французы же совершенно справедливо опасались того, что, если переговоры закончатся ничем, у Сталина не будет иного выхода, кроме как вступить в контакт с Гитлером. Сам же советский диктатор смотрел на эти переговоры по-другому. Различные франко-английские делегации из чиновников не самого высокого уровня без права подписи каких-либо соглашений не внушали Сталину доверия и лишь убеждали его в двуличии капиталистов. Ему был нужен конкретный результат, причем как можно скорее.