к столу, зачем-то перелистал лежащий там любимый томик Лермонтова, затем вынул из сейфа балалайку, и в тишине полились величавые звуки Девятой симфонии Бетховена…»

Двоекуров отложил книгу и снова задумался. Он давно уже чувствовал, что не только подчиненные, но и сам генерал, который иногда вставлял в разговор латинскую поговорку, косо посматривают на него. Конечно, Павлу Петровичу по чину латынь была необязательна, но уж что-нибудь, скажем, острое, украинское надо было бы непременно употреблять. Пробовал он вставлять «Не ходи, Грицю, тай на вечорницю» или «О це гарно!», но все как-то не к месту получалось. После долгих раздумий и чтения соответствующей литературы полковник успокоился на пословице «Скоро только кошки родятся», за что рецидивисты дали ему прозвище Акушер.

От всех этих мыслей Павел Петрович еще раз тяжело вздохнул.

Вскоре на столе у Двоекурова уже лежал томик Лермонтова, а в сейфе находилась новенькая балалайка. С большим трудом Павел Петрович освоил с помощью самоучителя несложную мелодию песни «Светит месяц», но до Бетховена было еще далеко. Двоекуров начинал нервничать. Восстановлению душевного спокойствия мешало еще и то, что генерал нет-нет да и заявлял что-нибудь вроде:

— Учтите, Павел Петрович. Там скерцо в третьей части надо давать почти престо, не сбиваясь на анданте. И конечно, в ре-минорной тональности…

— Слушаюсь! — отвечал полковник и угрюмо брел в кабинет разучивать оду «К радости».

От всех этих горестей Двоекурову показалось, что начало пошаливать сердце, однако врачи ничего не нашли и даже не возражали против курения. Но все-таки он стал курить тайком, правда так, чтобы все видели, что он курит тайком. При этом лейтенант Курочкин подыгрывал ему как по нотам.

— Вам же нельзя, товарищ полковник. — говорил он преданно.

— Ничего, Вася. — задумчиво отвечал Двоекуров, — вот закончим с Федоровым, тогда и на отдых можно — мотор подремонтировать.

Федоров, или Федька Интеллигент, находился под следствием по делу о краже со взломом. Два месяца бился с ним Двоекуров, и все без толку. Вот и сейчас предстоял очередной допрос матерого домушника, который славился тем, что никогда не кололся, — настоящий вор, «в законе»!

— Введите, — по возможности устало сказал полковник.

Допрос начался как обычно.

— Ну так будем говорить или по-прежнему в молчанку сыграем? — сурово спросил Двоекуров.

— А чего говорить, гражданин следователь? Не имею я отношения к этому делу. И не слушайте вы Петю Косого — он на меня инсинуацию возводит. Да и с точки зрения презумпции здесь абсолютный нонсенс. Вы попробуйте абстрагироваться…

— Нечего мне абстрагироваться, я уже два месяца с вами абстрагируюсь. Кроме вас, никто не мог. Ни Пете Косому, ни Академику в голову не придет забрать у профессора папирус. И по-древнеегипетски никто, кроме вас, читать не может…

— Академик тоже малость лопочет…

— Бросьте заливать. Он и персидский-то с грехом пополам знает. Кишка у него тонка для древнеегипетского. И полотно Боттичелли вы сперли — больше некому.

— Не Боттичелли вовсе, а Джотто — тут ваш профессор ни хрена не смыслит…

— Уж побольше вашего. Подлинный Боттичелли.

— Какой же Боттичелли, ежели фактура и фон в точности как у Джотто. И мазок резкий.

— Больно умные стали. Да и откуда вы знаете, что Джотто, если не брали?

— А я статью итальянского искусствоведа Антонио Брюкки штудировал. Там полотно и упоминается. Брюк-ки на Боттичелли собаку съел.

— Ну хорошо. Кого же тогда мог заинтересовать подлинник партитуры Фантастической симфонии? Может, Хромую Катьку?

— Катька точно не могла. У нее сейчас Барток в голове. Но и меня увольте — я романтиками не интересуюсь. Последнее время меня Дебюсси и Равель волнуют…

— Ах, Дебюсси! — побагровел полковник. — Уведите!

Двоекуров в гневе метался по кабинету.

— Сосунки! — бормотал он. — Равеля им подавай! Ну, я ему дам Равеля! А «О, никогда я так не жаждал жизни!» не хочешь?! Ты у меня еще арию с колокольчиками запоешь! Ишь, разговорился!.. А уж Бетховена, наверное, и вовсе не считают…

При мысли о Бетховене Павел Петрович вдруг резко затормозил. А что, если?.. Да, в этом что-то есть… Ну конечно, отличная идея!

На очередном допросе Двоекурова было не узнать. Он улыбался, поил Федьку чаем, угощал папиросами и вообще вел себя, как радушный хозяин на вечеринке. О деле полковник не поминал — боялся спугнуть.

— Послушайте, Федор Иоаныч, — ласково вопрошал Двоекуров, — а ведь Третья симфония Бриттена во второй части чем-то напоминает Вторую симфонию Гершвина в третьей части…

— Эк куда хватили, гражданин следователь! У Бриттена вялое аллегретто, а здесь фортиссимо, и как можно скорее…

— Ну уж и скорее…

— Обязательно скорее. Иначе мощь пропадет.

— Ничего не скорее. Скоро только кошки родятся…

При упоминании о кошках Федька насторожился. Он понял, что его хотят завлечь в какую-то западню. Поэтому, придав своему голосу как можно больше достоинства, домушник спокойно сказал:

— И напрасно вы это все, гражданин следователь. Не участвовал я в деле.

Федька был тверд, как постовой милиционер. В жизни его и не так покупали, да все без толку.

— Федя, — нежно сказал полковник, — я ж не об этом. Вы лучше скажите, Бетховен труден для исполнения?

— Это смотря что. Лучше немецкого дирижера Абендрота его никто не может… А к профессору я все равно не лазил.

— Ну хорошо, а, например, Девятая симфония?

— Хрестоматийно. Сейчас и ребенок на губной гармошке сыграет. Насчет Джотто вы не по адресу — Академика потрясите.

— Ладно. А финал, эта самая ода «К радости», легко осваивается?

— Раз плюнуть… Да и вообще у меня полное алиби. Я в этот день на выставку Пиросманишвили ходил…

— Слушай, Федор, — как-то уж совсем вкрадчиво сказал полковник, — а ты бы мог научить? И на решение суда благотворно повлияет, участь смягчит… Как за искреннее признание…

— Да не брал я ваши египетские папирусы! Не брал! Их и не толкнешь никому… Чего вы ко мне прицепились…

— Успокойся, Феденька… Ну не брал, и бог с ними, с папирусами! Ты лучше скажи, а на балалайке можно?

— Что — на балалайке?! — затравленно заорал Федя. — Бетховена? Может, вам и Баха на ксилофоне? Профанация, в бога мать! Вы меня на гоп-стоп не возьмете! Все равно не расколете!

— Федь, да не нервничай ты так. — Двоекуров нежно погладил его по щеке. — Ik лучше сюда глянь-ка…

Павел Петрович подошел к сейфу и, пересиливая себя, как перед прыжком в воду, вынул балалайку. И уже совсем сжигая мосты, охрипшим от волнения голосом бухнул с мольбой:

— Как человека прошу — научи Бетховену! Надо, Федя…

Федька Интеллигент обезумел. С минуту он смотрел остекленелыми глазами на Троекурова, державшего инструмент как подаяние, потом