– Ты тоже стал взрослым, – сказала она и добавила: – Почти.

Мы подошли к раздевалке, нянечки не было, она всегда уходила к концу дня.

Мы углубились в раздевалку, я нашёл свою куртку. Лиля сняла с крючка свою шубку и накинула на плечи. Вдруг я почувствовал её руку у себя между ног.

– Иди сюда, я тебя взрослым сделаю, – шепнула она и оглянулась, нет ли кого вокруг.

Она опустилась на колени, ловко расстегнула мне ширинку, вытащила из-под широких трусиков мой сразу вскочивший хуёк и взяла его в горячий влажный рай. В потолке раздевалки распахнулись небеса и божество дало мне вкусить его благости.

Эти ощущения, несмотря на огромность силы, по сути, не были новыми для меня, ибо я уже несколько лет занимался онанизмом. Чудо оргазма я про себя называл «ебеня», не будучи тогда знакомым с научной терминологией, но чувствуя необходимость дать ему название. Играя во дворе с ребятами, я нередко ощущал непреодолимую похоть и прерывал игру – я убегал в парадное, сбегал по пролёту лестницы, ведущей в подвал, куда никто в темноту не спускался, кроме дворника, вытаскивал свой хуёк и давал ему жару, а он – мне.

Некоторое время назад он стал выплёскивать семя, что меня поначалу удивило, а потом стало удручать неудобством его куда-то девать, чтобы не было мокро в трусах. Однажды я даже попытался, ожидая выплеска, зажать пальцем дырочку, не пуская семя наружу, но острая боль от распирающего канал семени заставила меня палец поскорее убрать и выпустить жидкость на свободу. Я попробовал её на вкус, лизнув палец, но вкусной она мне не показалась. И вот теперь в те божественные мгновения, когда Лиля вершила со мной чудеса, озабоченная мысль пронеслась среди наслаждения: как бы Лиля не отпрянула от меня в отвращении, когда выплеснется семя. Оно не заставило себя долго ждать и зафонтанировало в Лилин рот, который только ещё более жадно стал его засасывать. Двойное облегчение окатило меня.

Лиля поднялась с колен, облизывая губы и проверяя рукой лицо, не осталось ли что снаружи.

– Пошли отсюда скорее, – шепнула она и вышла из раздевалки. Я, всё ещё приходя в себя, с восторженной лёгкостью в теле выбежал за ней. Коридор был пуст, только в другом конце его, за дверью бывшего туалета, раздавались звуки пианино.

Мы вышли на улицу.

– Застегни ширинку, Славик, – указала глазами Лиля.

Я поспешно отошёл к углу дома и дрожащими пальцами застегнул пуговицы.

– Вот ты и стал мужчиной, – сказала Лиля и добавила: – Почти.

Она по-доброму засмеялась.

Мы шли к трамвайной остановке. Я чувствовал, что должен что-то сказать, но не знал, что в такой ситуации следует говорить, а точнее, после такой ситуации.

– Можно я тебе позвоню? – спросил я Лилю.

– Славик, я ведь замужем. Да и тебе нужно школу кончать.

Я никак не мог уловить логической связи между этими двумя предложениями.

Тут подошёл трамвай, и Лиля сказала:

– Мы с тобой обязательно увидимся когда-нибудь, будь хорошим мальчиком, – и побежала к трамваю.

Но мы с ней больше не увиделись, и хорошим мальчиком я быть перестал, так как девочки заинтересовали меня значительно больше музыки. Впрочем, это, наверно, и значит – быть хорошим мальчиком.

Закончив седьмой класс, я ушёл из этой школы, и мои занятия музыкой прекратились. Приблизительно раз в год я случайно встречался на улице с Риммой Львовной, и мы минуту-две разговаривали об идущей жизни. Она рассказывала о музыкальных успехах своего сына, ставшего известным музыкантом. А я всегда успевал спросить, как поживает Лиля. Оказывается, она не забывала свою учительницу музыки и часто приходила к ней повидаться. У Лили родился мальчик, потом девочка. Римма Львовна каждый раз интересовалась, продолжаю ли я играть на пианино. И я действительно старался не забывать своих музыкальных навыков, а «Вальс» Хренникова никогда не выходил из моего репертуара.

Потом наступили долгие годы, когда я перестал встречать на улице Римму Львовну. Пришла пора эмиграции. Ходили слухи, что сын Риммы Львовны уже в Америке. Вскоре и я очутился на её благодатной земле. Первые пять лет новой жизни были плотно нашпигованы острыми впечатлениями и яркими событиями, однако я находил время ездить раз в месяц в университетскую библиотеку, где был большой фонд русских книг и периодики.

Однажды я сидел в журнальном зале, просматривая новые поступления, и вдруг мой взгляд остановился на узле волос на затылке женщины, сидевшей впереди меня. Этот низко уложенный узел, проткнутый шпильками, показался мне исключительно знакомым. Прямая спина тоже напоминала мне кого-то из детства. Я вышел из-за стола, зашёл сбоку и увидел гладкие волосы, укрывающие уши, и лицо, отчётливо знакомое.

– Римма Львовна! – воскликнул я.

Она обернулась, узнала меня и тоже воскликнула: «Славик, голубчик!» – и встала мне навстречу. Мы обнялись. Вокруг читатели оглядывались на нас.

– Давайте выйдем, – сказал я, понизив голос.

Она кивнула, светясь улыбкой, и мы вышли в холл.

– Какими судьбами! Как вы здесь оказались?..

Сколько вопросов мы обрушили друг на друга, сколько радости было увидеться с близким человеком на другом краю земли после двадцати лет разлуки. Да ещё осмыслить эту божественную случайность: оказаться обоим в том же городе, в той же библиотеке, в то же время. Римма Львовна мало изменилась, такая же стройная, высокая, с той же неизменной причёской, но поседевшей. Она приехала год назад к своему сыну, который, оказывается, тоже жил в нашем городе и преподавал музыку в университете. Она жила одна в двухкомнатной квартире неподалеку и приходила в библиотеку почти каждый день. Римма Львовна пригласила меня к себе. Квартира была на пятнадцатом этаже, из окна компактной гостиной открывался вид на сияющий даунтаун. В углу светился и бормотал телевизор.

– Я его только на ночь выключаю – пытаюсь научиться понимать разговорную речь, – пояснила Римма Львовна.

В комнате стояло пианино, а на нём лежала стопка нот. Над пианино висел портрет Моцарта, именно тот, что висел в классе-уборной. «Могучую кучку» взять с собой не удалось, как мне потом пояснила моя учительница. Пока Римма Львовна готовила чай, я стал перебирать ноты и наткнулся на «Вальс» Хренникова.

– Смотрите, что я нашёл! – радостно бросился я с нотами на кухню.

– Да, я помню, как тебе нравился этот вальс, – сказала Римма Львовна, взглянув на мою находку, – а ты играешь?

– Нет, давно уже не играл, – здесь у меня нет пианино.

– И очень плохо, – назидательно по-учительски сказала Римма Львовна.

Я сел за пианино, в надежде сыграть вальс, но пальцы у меня заплетались, и я уже забыл всё, кроме первых нескольких тактов. Удручённый, я встал со стула, а Римма Львовна села и сыграла мой вальс. И я вспомнил прошлое и Лилю в нём. Римма Львовна не виделась с Лилей последние годы перед отъездом и ничего не знала о ней.