сельсовете. Мужики наполняют сельсовет громким, шумным говором.

— Ишь, чего нагородил! Не так, мол, живем!

— Новую, грит, жизнь строить надо! А сила-то где? Капиталы-то откуль возьмешь?..

— Землю по-новому, видал ты, обхаживать надо!.. А ежли у меня лошадь одна, да и та еле ходит — как я буду с ею землю грызть? Зубам?!

— Наворотил много, что и говорить, да только чьим горбом все это?

— Трескон!.. У оецких вот еще о прошлом годе завелся этот самый трескон, а что толку вышло? Ни хрена!

Мужики, согласные между собою, ожесточенно спорят. Они спорят с тем, ушедшим, невидимым, и распаляют в себе спящую страсть.

Афанасий ковыляет от своего места, втирается к спорящим мужикам.

— Кирпичитесь!? Ну, глядишь, хозяева, загнет он ешо какую-на-будь хреновину на сходке, опосля обеда. Заведет горлопанов, трещать у вас головы будут! Он — начальства ловкая!.. Покорёжит вас, ей-бо!..

— Молчи ты, Афанасий! — отмахивается председатель. — Тут дела умственные, а ты торболо свое распустил! Заткнись!

Мужики возбужденно расходятся.

У порога:

— И к чему ешо Ксенку приплетает? Ежли она с партизанами путалась, так ее под божничку ставить, али как?

— Чистое беспокойство теперь пойдет.

— Корёжит вас?! — хихикает Афанасий и косолапо топчется у дверей. — Забрал под самое сердце!?

24

Павел Ефимыч сидит за столом; Ксения и крёстная хлопочут возле него, угощают.

— Да ты не хлопочи, Ксения, — смеется Павел Ефимыч. — Меня угощать не надо, я, как волк, голодный — все съем.

— Кушайте на здоровье! — кланяется Арина Васильевна. — У нас убоинки только нету. Кушайте яишенку!

— Ладно! все съем!

Ксения прячется за самоваром и брякает чашками. Она, крадучись, вглядывается в гостя — жадно и упорно.

Павел Ефимыч ест скоро, с хрустом, весело, — видно и впрямь голоден. И пока ест — не томит расспросами.

Крёстная отходит от стола, прислушивается к чему-то и тревожно говорит:

— Кажись, Павел приехал с дровам…

Ксения выпрямляется, оборачивается к двери, ждет. В сенях мягко топочут шаги. Срывом, широко и по-хозяйски открывается дверь. С запахом снега, морозца и сосны входит Павел. Сбрасывает на лавку у двери трепаную плешивую доху, оглядывает стол, за столом человека, раздевается. Раздеваясь, издали здоровается:

— Здравствуйте!

— Ну, вот и хозяин! — Здорово! — отвечает Павел Ефимыч, пристально вглядываясь в вошедшего.

— Проходи к столу, — говорит Ксения, — грейся чаем… Это — знакомый мой, Пал Ефимыч. Проведать заехал.

Павел подходит к столу, протягивает руку гостю. Садится, придвигает к себе чашку, берется за хлеб.

Настороженно замирает молчание.

Не разрывая этого молчания, Павел Ефимыч спокойно и деловито разглядывает Павла. Но усмотрев в нем что-то неожиданное, он теряет на мгновение спокойствие и озабоченно и недоуменно взглядывает на Ксению. Ксения снова прячется за самовар; застыла, молчит.

Павел быстро выпивает чашку чая и вылезает из-за стола.

— Ты пошто мало? — удивляется Ксения.

Павел Ефимыч вслушивается в тихие ласковые звуки Ксеньиного голоса и следит дальше за Павлом.

— Не хочу больше, — сухо отвечает Павел. — Пойду складаю дрова.

— Да погодил бы ты, Павел! — вмешивается крёстная, — не горит. Посиди, с гостем поговори. Они с Ксеной войну вместе воевали.

Павел останавливается и встречается взглядом с гостем. И гость, отмечая мимолетное смятенье его, неуловимую растерянность, не сводя взгляда своего с его лица, охотно и просто поясняет слова крёстной:

— Отрядом я командовал. Партизанским. Коврижкин я…

— Коврижкин? — переспрашивает Павел, и растерянность множится в нем.

— Слыхали разве про такого? — улыбается Павел Ефимыч.

— Случалось…

Ответ Павла скуп, в голосе напряжение: нет обычной ясности и чистоты в нем.

Словно не замечая этого напряжения, гость, Павел Ефимыч, открыто и широко ухмыляется. Выходит из-за стола, ближе подходит к Павлу, который еще не ушел во двор к лошади, к дровам. Разжигая ухмылку свою в широкую улыбку, Павел Ефимыч кивает головой:

— Да. Это, конечно. Про меня в те годы многие слыхивали… Особенно которые на линии были, около Канска…

— Я там не бывал! Я около Канска не был! — поспешно опровергает Павел. И эта поспешность сразу всхлестывает его, сразу самого же смущает: от досады, от смущения, от неожиданности красные пятна прожигаются на его щеках, красные тени ложатся на уши.

— Это ничего не доказывает, что не был… — не сгоняя усмешки с лица, спорит Павел Ефимыч. — Все может быть… Можно и не бывать там, да про все знать… Это, конечно, пустяк…

Они стоят рядом, один против другого. Один — улыбаясь, но улыбка его не властна над глазами: глаза сосредоточены и упорны. Другой — без улыбки и также сосредоточен и упорен его взгляд; но губы сжаты, чтоб не вздрогнуть.

Они стоят один против другого и чего-то ждут. И это ожидание захватывает Ксению, которая тоже встает и выходит из-за стола. Это ожидание томит ее, она порывисто поворачивается к Павлу Ефимычу. Но не успевает ничего сказать. Павел Ефимыч окончательно сгоняет с лица остатки усмешки и сурово говорит:

— Вот что… Ты, Ксения, и вы, тетушка, выйдите-ка куда-нибудь… Будет у меня разговор с этим гражданином… Разговор деловой и строчный…

Арина Васильевна кидается к полушали своей, к шубе. Ксения переводит дыхание, бледнеет. И снова не успевает она спросить, не успевает сказать. Павел треплет беспокойными пальцами пояс и глухо спрашивает:

— Зачем? Им зачем выходить? Я не скрываюсь… Действительно, был я тогда у белых… Я за это в концлагере и в домзаке отсидел… У меня на это документы есть… Женщинам не нужно уходить… Я при них все про себя рассказать могу… Я не беглый…

Ксения переводит дух. Теплеет лицо ее, к которому снова прилила кровь.

— Пошто, Пал Ефимыч, мотаешь мужика? — с горечью спрашивает она. — Пошто?

Гость, Павел Ефимыч, морщит лоб. У гостя не светлеет лицо.

— Документы, — говорит он. — Я погляжу… Документам в этом случае проверку непременно сделать надо… Но, кроме документов, не в этом дело…

Поворачиваясь к Ксении и охватывая ее горячим и вопрошающим взглядом, он повторяет громче, настойчивей:

— Не в этом дело!

Ксения молчит. Ксения молча спрашивает. Тогда гость, Павел Ефимыч, протягивает руку в ее сторону и, почти касаясь ее лица, ее обезображенного, изуродованного глаза темным и крепким закорузлым пальцем, кричит:

— А это?.. а это забыла?.. Забыла откуда это?!

— Осподи!.. К чему это ты? — охает Ксения и вздрагивающей рукою опирается о стол.

— А к тому, что бабья у тебя память, Ксения… Вот к чему… Он, думаешь, кто? Кто? — и черный, крепкий, закорузлый палец обращается, грозя и указуя, на Павла. — Он — белогвардеец!.. Он на линии был с теми, супротив которых мы бились. Я таких сразу, за тыщу верст чую! Он нашу кровь проливал… Ежли копнуться,