— Денег, что ли, обещал? — подсказывал Иоанн.

— Не нашли при нём денег, — буркнул Малюта.

Зрачки Курбатова съехали в сторону — князь с трудом припоминал, что следует говорить.

— Деньги новгородцы привезли бы… — вспомнил он.

Иоанн скорбно посмотрел на Филиппа. Курбатов уронил голову.

Филипп знал, как тяжело сейчас державе. Знал, как злобится на Москву Новгород, как зарятся ляхи, как плетут заговоры бояре… И ещё ересь о скором конце света смущает некрепкие умы. Но всё же…

Курбатов теперь сам посмотрел на царя — словно очнулся.

— Казни меня, государь! — разумно и внятно попросил он.

Иоанн опустился рядом с Курбатовым на колени и обнял князя, прижав его голову к своей груди, словно жалел.

— Верю в раскаянье твоё! — со слезой в голосе произнёс Иоанн. — Милости хочешь? — Он поцеловал Курбатова в темя и зашептал на ухо: — Окажу, если дашь слово не являться ко мне…

— Христом богом клянусь! — страстно обещал Курбатов.

Лучины в руке Малюты догорели до пальцев. Малюта выронил лучины, зашипел и замахал обожжённой рукой. Рассыпанные черенки лучин ещё горели на полу.

Иоанн поднялся, перекрестил Курбатова, приобнял Филиппа за плечи и повлёк к выходу.

— И таких, игумен, сотни… — задушевно, с болью негромко говорил Иоанн Филиппу. — Смотришь на них — люди как люди, плачут, каются… А ведь не чужие ворота спьяну своротили — свою державу и государя своего предать хотели… Миловать их?

Иоанн и Филипп только на два шага отошли от пленников — и остановились.

Филипп был потрясён, а потому не мог сопротивляться словам Иоанна. Он не находил возражений — была только вера.

— Миловать, — выдохнул он. — Пусть Господь накажет.

Филипп догадывался, что под пыткой многие наговорили на себя лишнее. Выдали замысел за содеянное. Потому для верности суда надо прощать — вот и всё.

Филипп с трудом собирал мысли по порядку, расставлял их по своим местам, как и положено в хорошо заведённом хозяйстве.

— Бесчестье не в казни, а в грехе. — Он говорил, словно разбирал спутанную пряжу. — А честь — не в каре за грех, а в милости по-божьи.

Иоанн мучительно всматривался в Филиппа, пытаясь понять его.

— Ты кому служить хочешь, отче? — спросил Иоанн. — Господу или государю?

И теперь Филипп не понял Иоанна.

Да, он увидел ломаных на пытке. Да, много крови в державе. Но темнело в глазах и от размаха предательства.

В безвинной крови нет смысла. Что она может породить? Не страх, а только бунт. Нужен ли бунт государю? Не нужен.

Зачем столько крови? Филипп знал Ваню и не верил, что Ваня переродился в царя-изувера. Значит, крови есть оправдание делами державы, только Филипп не знает его, потому что он — не царь. А несогласие — просто от жалости. Страдающего всегда жалко.

Другое дело, что надо больше прощать. Господь прощал — и государь, помазанник его, тоже должен. Надо государя с господом воссоединять — вот задача митрополита. Союзом государя и господа он, иерей, будет служить правде — единому началу.

— Всё едино, государь, — сказал Филипп. — Твоя воля — его воля.

Тихо ликуя, Иоанн возложил обе руки на плечи Филиппу и посмотрел ему в глаза. Филипп не отводил взгляда.

— Наконец-то слышу, чего жду! — провозгласил Иоанн. — Обещай и впредь царю только правду говорить!

— Обещаю, — растерянно ответил Филипп.

Иоанн властно указал пальцем себе на щеку.

— Целуй! — приказал он.

Филипп тихонько наклонился и поцеловал Иоанна.

Иоанн пылко обнял Филиппа, а потом отстранился, словно засмущался своих чувств, повернул Филиппа за плечи и подтолкнул к лесенке.

— Лукьяныч, помилуй! — торжественно объявил Иоанн Малюте.

Малюта кивнул.

Он стоял почти в темноте. Догорающие на полу лучинки освещали его только до колен, а связанных пленников — по пояс. Малюта достал нож и начал пилить верёвку противовеса.

— Помни своё слово, князь Митрий, — негромко и по-деловому сказал Малюта Курбатову. — Ты не куму клятву дал, а государю.

Филипп с лесенки оглянулся на глухой удар упавших брёвен.

В последнем свете лучинок ему показалось, что стоявшие на коленях пленники поднимаются на ноги.

Филипп отвернулся и пошёл по лесенке дальше.

А ноги пятерых пленников, мёртвых и живых, оторвались от земляного пола застенка и взмыли наверх, в темноту.

Глава 8

РУССКИЙ МИТРОПОЛИТ

Чтобы видеть русского митрополита, даже солнце вышло из-за туч. А толпа уже с рассвета ждала владыку на площади перед Успенским собором — народ повалил, едва открыли ворота Кремля. Собор раздувало могучим гулом богослужения.

На паперти собора над толпой стояли бояре из тех, кому не хватило места в храме. Опричники, не допущенные в собор, усеяли гульбище теперь опустевшего царского дворца, что замыкал площадь перед собором. Каменное гульбище на столбах словно шагало через толпу, как сороконожка.

Иноверец Гришка Штаден сидел на ступеньке лестницы, что вела с гульбища, расчёсывал щёточкой усы и рассматривал варварскую архитектуру собора. Астраханский царевич Кай-Булат оседлал ограду и лузгал тыквенные семечки, сплёвывая шелуху на затылки толпы. Для иноверцев русские богослужения тянулись как зубная маета.

А рядом с сапогом Кай-Булата, притиснутая толпой к столбу, стояла Маша. В чужой огромной Москве беспризорная Маша попала в артель попрошаек. Попрошайки побежали в Кремль — ну и Маша с ними. Сейчас, открыв рот, Маша смотрела на паперть, где в дивном сиянии хоругвей поднялся над народом царский глашатай.

— Радуйтесь, люди московские! — протяжно кричал он, словно пел. — У церкви нашей новый митрополит — Филипп! Слава тебе, Господи!

Разномастная толпа завопила и засвистела. И Маша, оглядываясь, заплакала, не понимая почему. С Ивана Великого на толпу снизошло медно-медовое облако звона, и весь Кремль будто бы мелко и часто задрожал. С колоколен, звонниц и башен Кремля слепящими лоскутьями поплыл и закружился соловьино-зыбкий благовест.

Широко перекрестившись, глашатай едва слышно прошептал:

— Господи, спаси меня и помилуй!

А в соборе митрополит Филипп в полном облачении служил свою первую литургию. Голос Филиппа раскатывался над давкой, в которой, как простые смерды, были стиснуты и самые родовитые бояре, и самые ярые опричники — Малюта, Басмановы, Плещеев, Грязной, Очины, Вассиан. Простор оставался только для государя с женой — молодой чернокосой Марией Темрюковной.

На басовой мощи хорового пения всё вокруг словно бы медленно вздымалось, качаясь, как дым, и под сводами собора металась птица, точно обезумевшая в густом и слаженном рокоте мужских голосов.

Дух человеческий возносился и выгибал вверх своды и цветные арки собора, неудержимо увлекал за собою клубящиеся фигуры святых на росписях. А вслед за ними ввысь по лестницам