— Хорошо живут подъяремные! — завистливо поддержал ещё кто-то беззлобным голосом. — Метр курят, два бросают. Не то, что у нас — кури дружок, я губы обжёг.

— Стыдитесь, — в тоне нравоучения сказал Мёрзлый, — вы представители великой державы! Вы приехали сюда помогать, а не восхищаться какой-то железной помойкой.

— Дурак, — лениво ответил мечтатель. — Моего «москвичонка» на такую «помойку» и после мойки не пустят, хоть он и бегает, с пердежом, конечно.

Сомнения — ой ли нужна неотложная помощь? — в самой Гаване стали исподволь укрепляться, приятно томить приезжих. На Малеконе, обдуваемом свежим дыханием моря, неугнетённо отплясывали пачангу мулаты. Взасос среди бела дня целовались на парапетах праздные парочки, не ведавшие о каких-то угрозах вражьего флота. А мальчики в цирковой униформе манили лётчиков пальчиками в отнюдь не грустные, судя по зазывным картинкам и мигучим электрическим вывескам, заведения: «Алегрия», «Холидей клаб» и совсем уже откровенный «Клаб 69». Возле последнего притончика, правда, приметой военного положения торчали субтильные автоматчики, лет по пятнадцати, и почёсывали птичьи затылки в рассуждении, где бы деньжатами подразжиться. Ну, а так на улицах города всё было спокойно, достаточно карнавально, чему способствовал даже потешный, времён африканских походов Роммеля танк, выставленный у гостиницы «Хилтон» и вызывавший улыбчивое недоверие, как игральный автомат «Большая Берта» в Лас-Вегасе.

Гавана лётчикам чрезвычайно понравилась. Но их повезли куда-то дальше, в пригород, что тотчас же пробудило волнения. Вечные странники по гарнизонным выселкам, они знали, насколько, скажем, Курск от Куеды отличается, и что за житьё в местах, где кончается асфальт. И даже то, что их догнал и следом пошёл «кадиллак» со старшими офицерами, дымившими дарёными в посольстве сигарами, лётчиков не успокоило.

К изумлению им всё же пришлось убедиться, что асфальт, то есть бетонка американская, на Кубе нигде не кончается, и доставили их не в какой-то барак усиленного питания, а в шикарный, хотя и с собачьим названием «Колли» район партийно-правительственных, как им причудилось, дач, не упрятанных почему-то за глухой забор.

Кислая морда Мёрзлого и то расплылась, не удержалась. Про остальных и говорить не приходится. А тут ещё обомлелых спецов встретил лично сам Команданте, и начались вообще уже сны Шахерезады — сказка за сказкой и каждая гуще прежней. Великолепный Команданте предложил вниманию прибывших офицерский клуб с ночным баром и биллиардом, где расторопный Иван совершенно покорил сердца кубинцев, уложив за шесть минут все шары, нумер за нумером, в уширенные чикагские лузы. Затем проследовали в открытый бассейн с невеликой вышкой и опять же баром, где выпивон, для неутруждения пловцов, подавался скользмя, на оттолкнутых с берега досках. Но вершиной сюрприза стала краткая речь помощника Команданте со ступенек многодверного на отшибе здания, притенённого здешним плющом: «А туточки, компаньерос, к вашим услугам предполагается пти-бордель. Безотказность и чистота гарантируются народным правительством!».

С делового разгона опытный обер-толмач, речевой денщик генерала Марчик по-русски добежал до «борделя» и на пороге этого вредного слова спотыкнулся, покосился на иммунного, так скажем, Лексютина и суетливо докончил:

— К услугам то, что вам не нужно да и не хочется…

— А что не нужно-то? Чего не хочется? — вздорно загомонили приезжие, обнаруживая способность зажраться и развитый вкус к запретному, на что из-гибчивый Марчик дико раскашлялся и ухватился ангинно за горло, давая всяко понять, что дальше труд его невозможен.

И тогда Иван сделал первый шаг к своему изгнанию. Отпихнув плечом своего кровного с институтских времён врага Мёрзлого, надрывавшегося «Nos innecesario, somos sovieticos!»[13], — он выдвинулся вперёд и речь помощника перевёл как есть. Дословно.

И враз наступила мёртвая тишина. Живьём было слышно лишь флаттерное биение сердец, надолго разлучённых с гарнизонными жёнами: баба с воза — взлетать легче, как наставляет устав интер-беретчиков. Однако порушило тишину не «ура», что было бы неприличным, но естественным, а недовольное, какое бывает, когда берлогу оглоблей тревожат, сопение генерала Лексютина:

— Ну, спасибочки, комарады, — сказал он надменно. — Наши люди приехали за сто вёрст сюда не е…ться, а в…ать так, чтобы лоб мокрый был. Ты не стесняйся, Марчик, так в лобешник и переведи!

Легко сказать — в лобешник! Генеральские шутки тем и сильны, что переводу не поддаются. И потому афористичную мысль Лексютина Марчик изложил упрощённо, отжавши сок: «Кхм, приехали… но свальный грех не любим. Воздержание стимулирует труд, чтобы взмокнуть каждый сам по себе…».

Помощник и Команданте были опешены такой новостью. Они всегда считали советских людей сторонниками коллективного пользования, и теперяшняя склонность к похождениям персональным, одиночным — иначе они отказывались что-либо понять — кубинцев, как истинных ходоков-кабальерос, приятнейше удивила.

— Bueno![14]— сказал Команданте.

— Ещё бы! — сказал генерал.

И оба остались чрезвычайно довольны, что не дали друг друга надуть, раскусили прекраснейшим образом.

— Абзац, господа офицеры, — подвёл черту под договором высоких сторон Иван. — За биллиардным столом усадят президиум, а в барах будут «Красную Звезду» подавать напополам с «Патриотом».

Зря, конечно, он так в сердцах. Господа офицеры и без того поугрюмели, вдрызг расстроились. Что же до майора Кузина, имевшего опыт корейской войны и снискавшего там прозвище Камикадзе, то описать его гнев и передать слова, какими он генерала аттестовал, невозможно, поскольку у читателя дома могут быть дети хорошего поведения и бабушка, воспитанная на Беранже.

Огорчённых лётчиков развели по квартирам, и группе, куда Иван попал, достался укромный, в два этажа особняк, где настроение поселенцев резко улучшилось. Резная, в стиле конкисты мебель, краснокожие кресла, китайский фарфор и «Стэнвей» — это так, пустое. Насухо наболтавшихся в океане десантников прежде всего пленил умопомрачительный бар, коллекция эдак бутылок на двести с мудрёными пробочниками разной конфигурации. То есть и штопора визитерам не требовалось — приготовлено, откупорено, просим отведать. Да и в том, что это трофей, не оставалось сомнений. Дорогие меха в распахнутых настежь шкафах — буржуазия мёрзнет и в тропиках — непочатые коробки сигар, разбросанные по полу пластинки — всё говорило о стремительном наступлении революции и торопливом бегстве хозяев распутной жизни, не успевших толком выпить на посошок, посидеть грустно на чемоданах. Внезапность — мать успеха, и по завету Кропоткина, шнапс — первый приз победителей, что сразу скумекали и Иван, и Кузин, и Чанов, и Толякин, и даже Славушкин.

— Стеклодувы, вперёд! — командно распорядился Кузин.

— Не трогайте! — загородил бутылки руками Мёрзлый. — Оно врагами отравлено…