опасно смотреть на социальную мобильность широких народных слоёв глазами образованной верхушки.

И ещё один вопрос заслуживает самого пристального внимания при взгляде на роль самоуправления в революции. Впрочем, он также может иметь некоторое отношение к социальной физиономии русского бунта – столь беспощадного для верхов и подчас столь желанного для низов. Так, например, А. С. Ахиезер пишет о революции 1917 года как о безудержном бунте локализма. Торжество локализма приобретало разные формы. Россия превращалась в систему самостоятельных локальных миров. Возникли самостоятельные республики в рамках губерний и даже уездов. Создавались региональные объединения Советов, по сути, противостоящие центральной власти. Местные органы по некомпетентности или из-за претенциозности вторгались в сферу общегосударственной политики. Наступал момент, когда стало возможным жить интересами своей группы, деревни, цеха, улицы, возводя свои частные требования в ранг всеобщих. Балом повсюду правил древний вечевой идеал. Страна распалась на атомы, которые могли до бесконечности вести войну друг с другом. Общество не было спаяно даже общим торговым интересом, распалось на множество натуральных хозяйств, интересы которых не идут дальше собственного огорода. Как в таких условиях, задаётся вопросом Ахиезер, могло возникнуть и существовать государство?[100] С другой стороны, к этой же проблеме подходит В. Я. Филимонов. Он показывает, что подчас мы имеем дело ни с каким не с бунтом локализма, а с результатом конфликтов, насаждавшихся центральной властью и на места. С одной стороны, это были конфликты между исполнительной и законодательной ветвями новой власти. С другой – свою роль в идущем на места расколе играл растущий раскол между различными течениями социалистов. Свою роль в этом сыграл и международный фактор, в частности отношение к Брестскому миру среди разных групп местной элиты[101].

Говоря о роли периферии и самоуправления в революции 1917 года нельзя не сказать о разворачивавшихся тогда национальных движениях. Тема эта заслуживает особого разговора. Но не сказать о ней хотя бы в нескольких словах нельзя. В последние годы историки подошли к пониманию российской революции как комплекса совпавших по времени ряда национальных революций: мусульманской, еврейской, польской, финской, тюркской, кавказской (условно говоря) и, конечно же, русской. Вес национального фактора в такой многонациональной стране, как Россия, традиционно велик. Поэтому рост максимализма в национальных окраинах не мог не сказаться на судьбах всего российского государства в целом. Он сказался и в обострении отношений центр – национальные окраины, и в необычном приливе в центр массы выходцев из нерусских народов. Как правило, эти выходцы стояли на крайних позициях, поскольку в местах своего прежнего проживания, как правило, относились к маргинальным силам. Отсюда вытекает целый комплекс вопросов, к решению которых историки только приступают. Повлияла ли война и вызванные ею процессы миграции и маргинализации на радикализацию революции? Вливались ли национальные революции в общероссийскую или противостояли ей? Или ими двигали обособленные интересы? Носили ли «революции национальностей» сепаратистский характер или были направлены на этнокультурную перестройку империи? Предали окраины центр или они, наоборот, спасались бегством от «разрушающегося», в их понимании центра, чтобы сохранить хотя бы осколки империи? В этой связи возрастает интерес к традиционной политике союза «самодержца» с народами, которая позже будет в некоторых чертах возрождена Сталиным. Наконец, какую роль в «революции национальностей» играла собственно русская революция? Вопросы можно было бы и продолжить…[102]

И, наконец, завершая разговор об эволюции механизмов управления и общественной организации революционной эпохи, коротко остановимся на роли политических партий. Пожалуй, именно этой проблематике была посвящена первая по-настоящему новаторская работа, с которой можно начинать отсчёт историографии новой волны. Не публицистических поделок, а именно серьёзной научной историографии. Речь идёт о монографии Л. М. Спирина о политических партиях в 1917 году.

Уже в ней были поставлены большинство вопросов, над которыми сегодня идёт работа историков. В ней, в частности, был актуализирован интерес к роли партий в событиях в российской глубинке, армии, отдельных, непролетарских слоях населения. Пусть ещё и осторожно, но Спириным поднята проблема взаимоотношения партий и народных масс[103]. В целом в этот период историки продолжили изучение вопроса о роли партий в формировании различных альтернатив политического развития[104], их участия в связке «власть– оппозиция»[105], динамика численности партий[106], проблемы межпартийных блоков[107] и целый ряд других прикладных вопросов. Плодом совместного труда историков стал выход замечательного энциклопедического труда о политических деятелях революции[108]. И тем не менее приходится признать, что проблема роли партий в событиях 1917 года изучена ещё недостаточно.

Требуется, в частности, ответить на вопрос, служила ли деятельность политических партий в 1917 году укреплению слабых ростков гражданского общества в России. Или, наоборот, именно она стала основным детонатором того взрыва, который замедлил и направил этот процесс в совсем иное русло? Кроме того, являлась ли многопартийность того времени чем-то органически вписывающимся в ситуацию? Или для России форма квази-соборности в форме существования политических партий чужда? Не об этом ли свидетельствует деятельность либеральных и правосоциалистических в периоды кризисов на протяжении всей революционной поры?

Один только тот факт, что до сих пор не появилось сколь-нибудь серьёзных обобщений о роли в революции большевиков, говорит об очень многом. В том числе о страхе историков быть обвинёнными в предвзятости. Страх этот напрасен. Он провоцирует ситуацию, когда за дело «устранения белых пятен» берутся люди, далёкие от науки. Что из этого получается, видно на примере современной «Ленинианы»[109]. Впрочем, такая ситуация провоцируется искусственно. «Диктатура публицистики» – это не что иное, как современная форма идеологического контроля со стороны власти над историком[110]. Насколько сильна власть этой новой формы, можно судить по некоторым материалам, появляющимся время от времени даже в очень престижных научных изданиях[111]. Вместе с тем изучение российского государства в эпоху смут, реформ и революций немыслимо без серьёзного, научного, не отягощённого жаждой исторической мести разговора. Ведь именно история большевизма стала квинтэссенцией тех перемен, которые в начале века на долгие годы определили лицо России, позволив ей закрепить за собой статус великой сверхдержавы со всеми положительными и оборотными сторонами этого статуса.

* * *

Так что, несмотря на то, что общие контуры новой концепции истории российской государственности рубежа веков уже успели сложиться, окончательное их заполнение конкретным материалом ещё впереди. Хотелось бы именно в этом видеть один из путей возрождения истории как науки и освобождения её от новых форм конъюнктуры.

Дорога в бездну

Очерк 3. Государственный строй Российской империи в годы правления Николая